Ты теперь уже совсем большой, мальчик… - [4]

Где эта улица, где этот дом,

Где эта барышня, что я влюблен…

Но вот, по мере того как мы отступали, понятие «дом» и понятие «фронт» стали смыкаться. Дело было не только в том, что отступали мы именно к моему родному Городу. Главное — мы все отчетливей ощущали глобальный характер этой войны. Само пройденное нами за дни отступления пространство не могло не убеждать нас в том, что война не будет ни краткой, ни локальной; кроме того, мы регулярно получали сводка с других фронтов.

Война становилась не только солдатским делом, положение мирных жителей было куда хуже нашего — я-то был одни, все мое имущество помещалось в вещмешке, меня, хоть и нерегулярно, кормили, а им надо было спасать детей, скарб, а чем питались беженцы, я до сих пор понять не могу.

Война делалась всеобщей — множество примет ежечасно убеждало нас в этом. И мы, связисты, стали все чаще использовать местные почтово-телеграфные линии в узлы для налаживания связи наших частей и наших начальников; мы широко сотрудничали с гражданскими коллегами, не успевшими эвакуироваться, — связисты уезжали, как правило, в числе последних, многие из них тут же на месте надевали военную форму и зачислялись на все виды армейского довольствия.

Надо полагать, сотрудничество с гражданской связью прежде всего и способствовало тому, что однажды ночью, дежуря на почте небольшого поселка, километрах в трехстах от Города, я сообразил наконец, что с этого самого, теперь полувоенного узла я смогу позвонить домой…

Конечно, обычному солдату, или сержанту, или лейтенанту даже никто бы этого не разрешил. Но — связисту?

Время было, повторяю, ночное. На узле только дежурная телефонистка, да нас двое — я и еще Паша Кирдяпкин, ефрейтор из моего отделения; в то утро он умудрился мимоходом спасти мне жизнь, своевременно стащив в канаву.

Здесь не грех заметить, что как только возникла критическая обстановка и нашим жизням стала угрожать реальная, а не учебная опасность, грубоватые «старички», так любившие подшучивать над другими в мирное время, принялись раз за разом спасать нас от гибели; среди них были, к счастью, ветераны финской, обстрелянные, понимавшие, что к чему, ребята, а мы, несмотря на муштру и зычные голоса, в сердцевине оставались еще зелененькими.

Впрочем, на этот раз никакого особенного военного опыта не потребовалось — все решил случай, как это сплошь да рядом бывало на войне. Мы с Пашкой отсыпались после тяжелой ночной работы — под кустиком, у какого-то длинного забора. Начался налет, вражеские самолеты летали тогда нахально низко. Я дрых беспробудно, а Пашка, проснувшийся от первого же разрыва, не только успел сползти в придорожный кювет, но и сдернул туда же мое бесчувственное тело. Скатываясь по откосу и продирая глаза, я успел заметить, как то место, где мы только что лежали, прошили осколки — бомба разорвалась на мощенном булыжником шоссе тут же, над нашими головами. Хорошо еще — небольшая была, осколочная…

Итак, меня осенило. Ночь. На узле — никого постороннего, и я, не очень уверенно, говорю телефонистке Вале, молодой, румяной женщине лет двадцати пяти, что неплохо бы, пожалуй, мне позвонить домой — верно, мать беспокоится.

Валя удивленно пожимает плечами — где ты раньше был? — и принимается вызывать город и номер, который я пишу ей на обрывке бумаги, — я помнил его, как ни странно.

Сперва гудки долго идут впустую — ночь все-таки. Потом они прекращаются, и в трубке раздается сонный, но, как всегда, твердый голос моей матери.

С мамой у меня с детства были сложные отношения.

Я слишком часто делал что-нибудь не то или не так; это, естественно, очень ее огорчало.

Если она и пыталась в таких случаях понять меня, что-то всегда ей мешало.

Когда соседка донесла, что видела меня едущим на «колбасе», мама, бедняжка, долго недоумевала — зачем я это делаю? Сэкономить деньги я не мог — ведь для проезда на уроки музыки мне выдавались трамвайные талоны…

— Где талоны?

Я немедля принес целую пачку.

Мама окончательно стала в тупик и недели две со мной не разговаривала. А что я мог ей объяснить? Рассказать, как это прекрасно — поступать не так, как все? Или какое это счастье — парить в одиночку над гладью реки: мосты у нас в Городе чуть ли не с километр… Я и сейчас, бывает, вспоминаю это ощущение…

Как-то в двенадцать я не явился домой, как было велено, и мама, не зная адреса, а лишь название переулка, где жила та девочка, возникла на нашей скромной вечеринке в половине первого ночи — с фонарем в руках, в сопровождении все той же соседки.

Правда, учились мы тогда всего лишь в седьмом, а я, к тому же, был года на полтора моложе всего класса, но так не щадить мужское самолюбие могла только моя мать.

Характер у нее был железный.

Это не упрек, упаси бог, скорее всего ей и нельзя было иначе воспитывать парня — одной, без отца. Я только хочу сказать, что мне ее принципиальность и решительность ее поступков доставали в детстве немало хлопот.

И твердость, прозвучавшая в ту далекую ночь — была ли эта ночь вообще? — в голосе еще не вполне проснувшегося человека меня ничуть не удивила.

Сейчас-то я спокойно предаюсь воспоминаниям — столько лет пронеслось… А когда я ее услышал, мне было не до рассуждений. Дозвониться домой из этого хаоса само по себе было так прекрасно, что я, как приготовишка, выпалил со всхлипом: