Ты теперь уже совсем большой, мальчик… - [3]

И вдруг, в одно прекрасное утро, все стройное здание обрушилось, словно карточный домик.

— Во-о-оздух!!

Не дав нам опомниться, на нас навалилось что-то неумолимо грозное — мы не могли толком понять, что это такое. Начиналась какая-то новая полоса, в начиналась — смятением.

Мы были приучены к понятию «война» — книгами о первой мировой и гражданской, описаниями будущих победоносных сражений, кинофильмами, пьесами, песнями.

И линкоры пойдут, и пехота пойдет,

И помчатся лихие тачанки…

Действительность не имела со всем этим ничего общего. Тачанки?..

В книгах гибли другие. Тут умирали мои товарищи, с которыми я час назад ел кашу из одного котелка, тут каждую минуту запросто мог погибнуть я сам.

Сдержать врага и загнать его обратно было, конечно же, нашим кровным делом. Никому из тех ребят, кто меня тогда окружал, храбрецам или трусам, в голову не приходило бросить оружие или совершить еще что-нибудь в этом роде.

Во всяком случае я так ощущал позицию моих товарищей.

Но мы не понимали достаточно отчетливо всей опасности, грозившей отечеству. Мы понятия не имели, в сущности, что представляет собой ворвавшаяся на наши земли армада. Только столкнувшись с военным бытом вермахта — некрасивыми, но не снашивающимися сапогами, тяжеленными фаянсовыми кружками, длиннющими деревянными ручками гранат, по-хозяйски оборудованными землянками, только пустив в ход трофейное оружие, отнятое у врага, — безотказные автоматы, устойчиво ложившиеся на руку парабеллумы, — стали мы понимать, что для наших противников война это вовсе не вынужденная случайность, а нормальная форма существования.

Мы, солдаты, еще слабо представляли себе и духовную нищету гитлеровских авантюристов. Прочитав первую попавшую мне в руки фашистскую листовку, я был потрясен убогостью этой дешевки: авторы ее ни черта не смыслили в нашей жизни. А раз так, значит… значит, и вся эта лавина вымуштрованных подразделений, которая с таким ожесточением движется на нас, гибельной, в конечном итоге, быть не может.

Хмельна для них славянов кровь;

Но тяжко будет их похмелье…

Слишком уж все колыхалось, зыбко было, словно во время затянувшегося землетрясения. Гибли сотни людей, склады имущества, вооружение, автомашины, которые нечем было заправить, самолеты…

Гигантский водоворот пытался нас засосать в свою воронку, не давал вздохнуть, оглядеться, опомниться. Командиры среднего звена — многие из них показывали нам пример личного мужества и выдержки — не намного больше нашего разбирались во всей этой каше. Втолковав нам на рассвете очередное задание, они бывали рады, если к концу дня мы встречались вновь.

Задания случались самые разные. Однажды, еще в последних числах июня, мне приказали ни больше ни меньше как построить солидный кусок линии связи к запасному командному пункту штаба фронта, а в помощь выделили дюжину местных жителей с лопатами на двухметровых черенках и подводами. Вооружен я был трехлинейкой и следил главным образом за тем, чтобы моя маленькая дружина не рассеялась.

В трудах прошел день; крестьяне послушно копали ямы, валили деревья, кое-как шкурили их и развозили «по линии». Прошла ночь. А наутро, заслышав гул близкой канонады, мои помощнички — меня они уже не боялись — торопливо разъехались по домам, я же побрел на поиски своего подразделения.

Его я в тот день не нашел, зато обнаружил в лесу группу штатских с чемоданчиками в руках — они неумело прятались за стволами. После недолгих переговоров выяснилось, что эшелон, в котором ехали эти люди, мобилизованные москвичи, был встречен на станции назначения пулеметным огнем — там хозяйничала «пятая колонна»… Мы долго выбирались к своим, вооруженные одной лишь моей винтовкой.

Много военных дней спустя — ах, эти дни как годы, как годы! — когда мы в третий раз за каких-нибудь двести пятьдесят лет приводили в чувство ошалевшую от крови Европу и несли ей мир, когда мы всё могли, решительно всё, когда мы были сильнее всех на свете, я часто, очень часто вспоминал этот эпизод.

События первых недель войны усугубили мою оторванность от семьи. Даже когда все стало приходить в норму и наша часть занялась наконец своим пряным делом — обслуживанием линий и узлов связи — ничто не изменилось. Писем я не получал — интересно, по какому адресу стали бы они писать? Самому мне тоже было не до писем.

Связаться с домом как-нибудь иначе, помимо писем, было, казалось, так нереально, что я и не задумывался над такой возможностью. Во всяком случае мне долго, очень долго не приходило в голову соединить, хотя бы мысленно, хрупкие провода фронтовой связи, которую мы непрестанно налаживали, а враг упорно разбивал (его задачу сильно облегчало то, что большинство линий тянулось вдоль запруженных людьми и техникой дорог), с неким таинственным, подземным, по всей вероятности, кабелем городской сети, к концу которого был подключен телефон из моей прошлой, довоенной жизни.

Она и раньше-то была далекой, та жизнь, теперь же бездна разделила нас. Здесь — фронт, сражения, непрерывные бомбежки, пожары, кровь, а там где-то высится, как цитадель, Город — мой город, с моей постелью, моей полкой с книгами, моим стареньким письменным столом на двух смешных тумбочках.