Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз… - [43]

Всё это (мы можем только гадать о деталях) как-то молниеносно сходится в уме отчаянного, свободного казака.

И тут опять нельзя удержаться от комментариев.

Свобода! То, о чём мечтали миллионы крепостных… Казаки, однако, имеют её несравненно больше, чем мужики, которые могут лишь мечтать о донских или яицких вольностях и постоянно реализуют мечту уходом, побегом на край империи, в казаки.

Но взглянем на карты главных крестьянских движений, народных войн XVII—XVIII столетий.

Восстание Болотникова начинается на юго-западной окраине, среди казаков и беглых; Разин и Булавин — на Дону; Пугачёв сам с Дона, но поднимает недовольных на Яике, Урале,— юго-восточной казачьей окраине.

Таким образом, все главные народные войны зажигаются не в самых задавленных, угнетённых краях, таких, скажем, как Черноземный центр, среднее Поволжье, нет! Они возникают в зонах относительно свободных, и уж потом, с казачьих мест, пожар переносится в мужицкие, закрепощённые губернии.

Оказывается, для того, чтобы восстать, чтобы начать, уже нужна известная свобода, которой не хватает подавленному помещичьему рабу…

Итак, на пороге 1773 года Емельян Пугачёв на Южном Урале, где хочет возглавить большой уход яицких казаков за Кубань, в турецкую сторону…

И снова, как не задуматься о путях исторических? Может быть, многое повернулось бы иначе, если бы Пугачёв успел и во главе недовольных ушёл на юг и запад.

Однако, когда изучаешь события задним числом, два века спустя, иногда представляется, будто какая-то таинственная, неведомая сила поправляла казака, готового «сбиться с пути», и посылала его туда, где он сотворит нечто самое страшное и фантастическое.

Близ рождества 1773 года следует четвёртый арест (опять донёс один из своих!). На этот раз дело пахнет кнутом и Сибирью. Однако арестанта снова выручает блестящий артистизм, мастерское умение овладевать душами. В Казани (тюрьма и цепи) Пугачёв успевает внушить уважение и любовь другим арестантам, влиятельным старообрядцам, купцам, наконец, солдатам. К тому же слух об арестованной «важной персоне» создавал атмосферу тайны и возможных будущих откровений. Любопытно, что это ощущают тысячи жителей Казани и округи, но совершенно не замечает казанский губернатор Брандт; он не понимает, сколь эффектно может выглядеть в глазах затаившихся подданных некий арестант «весьма подлого состояния». Более того, губернатор уверен, что идеи Пугачёва (увести уральских казаков и прочее) — «больше презрения, нежели уважения достойны».

И вот шестой побег, опять узник и охранник вместе: 29 мая 1773 года. Ровно за 4 месяца до петербургской свадьбы.

Летом 1773 года Пугачёв исчезает — появляется Пётр III.

Отчего же выбран именно этот слабый, по-видимому, ничтожный царь, не просидевший на троне и полугода?

А вот именно потому, что Пётр III не успел «примелькаться», остался как бы абстрактной, алгебраической величиной, которой можно при желании дать любое конкретное значение.

За последние годы в работах К. В. Чистова, Р. В. Овчинникова, H. Н. Покровского, Ю. М. Лотмана, Б. А. Ушенского и ряде других народное «царистское» сознание было тщательно изучено.

Царь, по исторически сложившимся народным понятиям, «всегда прав и благ»; если же он не прав и не благ, значит — не настоящий, подменённый, самозваный; настоящему же, значит, самое время появиться в гуще народа — в виде царевича Дмитрия, Петра III, царя Константина… Пётр III, всем известно, дал вольность дворянству в 1762, потом его свергли, говорят, будто убили: разве непонятно, что свергли за то, что после вольности дворянской приготовил вольность крестьянскую,— но министры и неверная жена всё скрыли, «хорошего царя», конечно, не хотели, и тот скрылся, а вот теперь объявился на Урале.

Сентябрь

В ночь на 15 сентября, в 100 верстах от Яицкого городка, Пугачёв входит в казачий круг из 60 человек и говорит: «Я точно государь… Я знаю, что вы все обижены и лишают вас всей вашей привилегии и всю вашу вольность истребляют, а напротив того, бог вручает мне царство по-прежнему, то я намерен вашу вольность восстановить и дать вам благоденствие».

Тут же, в подкрепление этих слов, грамотный казак Почиталин громко читает тот «именной указ», который был приведён в начале нашего повествования.

«Теперь, детушки,— объявляет царь,— поезжайте по домам и разошлите от себя по форпостам и объявите, што вы давеча слышали, как читали, да и што я здесь… а завтра рано, севши на коня, приезжайте все сюда ко мне».

«Слышим, батюшка, и всё исполним и пошлём как к казакам, так и к калмыкам»,— отвечали казаки.

Вот как выглядело начало дела по записи следователей. И как всё просто: «Я точно государь… Слышим, батюшка, и всё исполним». А на самом деле какое напряжение между двумя половинами фразы: сказал — поверили!

Что же, сразу, не сомневаясь, увидели в Пугачёве Петра III? И после — не усомнились?

Вопрос непростой: если б не поверили, разве бы пошли на смерть?

Но неужели смышлёным казакам не видно было за версту, что это — свой брат, такой же, как они, пусть — умнее, речистее, быстрее?.. И разве мог Пугачёв долго скрывать от всех приближённых, например, свою неграмотность?