Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз… - [136]

Хвала лицейским! Свят обет

Им день сей праздновать свиданьем,

Уже мы розно девять лет,

Но связаны воспоминаньем!

И что же время нам? Оно

Расторгнуть братских уз не смеет,

И дружба наша, как вино,

Тем больше крепнет, чем стареет.

Но Дельвиг не мог смолчать. Дельвиг соединил тех, кто на свободе, с теми, кто в цепях:

Снова, други, в братский круг

Собрал нас отец похмелья,

Поднимите ж кубки вдруг

В честь и дружбы и веселья.

Но на время омрачим

Мы веселье наше, братья,

Что мы двух друзей не зрим

И не жмём в свои объятья.

Нет их с нами, но в сей час

В их сердцах пылает пламень.

Верьте. Внятен им наш глас,

Он проникнет твёрдый камень.

Выпьем, други, в память их!

Выпьем полные стаканы.

За далёких, за родных

Будем ныне вдвое пьяны.

Но куда же?

«15 октября 1827. Вчерашний день был для меня замечателен. Приехав в Боровичи в 12 часов утра, застал я проезжающего в постеле. Он метал банк гусарскому офицеру. Между тем я обедал. При расплате недостало мне 5 рублей, я поставил их на карту и, карта за картой, проиграл 1600. Я расплатился довольно сердито, взял взаймы 200 рублей и уехал, очень недоволен сам собою. На следующей станции нашёл я Шиллерова „Духовидца“, но едва успел прочитать я первые страницы, как вдруг подъехали четыре тройки с фельдъегерем. „Вероятно, поляки?“ — сказал я хозяйке. „Да,— отвечала она,— их нынче отвозят назад“[62]. Я вышел взглянуть на них.

Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошёл высокий, бледный и худой молодой человек с чёрною бородою, в фризовой шинели… Увидев меня, он с живостию на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга — и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством — я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Я поехал в свою сторону. На следующей станции узнал я, что их везут из Шлиссельбурга — но куда же?»

Везли в Динабургскую крепость. Фельдъегерь Подгорный, сопровождавший арестантов, докладывал начальству:

«Отправлен я был сего месяца 12-го числа в гор. Динабург с государственными преступниками, и на пути, приехав на станцию Залазы, вдруг бросился к преступнику Кюхельбекеру ехавший из Новоржева некто г. Пушкин, начал после поцелуя с ним разговаривать, я, видя сие, наипоспешнее отправил как первого, так и тех двух за полверсты от станции, дабы не дать им разговаривать, а сам остался для прописания подорожной и заплаты прогонов. Но г. Пушкин просил меня дать Кюхельбекеру деньги, я в сём ему отказал. Тогда он, г. Пушкин, кричал и угрожал мне, говорит, что „по прибытии в С. Петербург в ту же минуту доложу его императорскому величеству, как за недопущение распроститься с другом, так и дать ему на дорогу денег,— сверх того, не премину также сказать и генерал-адъютанту Бенкендорфу“. Сам же г. Пушкин между прочим угрозами объявил мне, что он был посажен в крепости и потом выпущен, почему я ещё более препятствовал иметь ему сношения с арестантом; а преступник Кюхельбекер сказал мне: это тот Пушкин, который сочиняет».

Кюхле — несколько дней пути до Динабургской крепости. Пушкин же расскажет друзьям обо всём через четыре дня, 19 октября 1827 года, в день серебряной дружбы, на квартире у Яковлева. В тот вечер, когда было сочинено:

Бог помочь вам, друзья мои,

В заботах жизни, царской службы,

И на пирах разгульной дружбы,

И в сладких таинствах любви!

Бог помочь вам, друзья мои,

И в бурях, и в житейском горе,

В краю чужом, в пустынном море,

И в мрачных пропастях земли!

Пущин: «В своеобразной нашей тюрьме я следил с любовью за постепенным литературным развитием Пушкина; мы наслаждались всеми его произведениями, являющимися в свет, получая почти все повременные журналы. В письмах родных и Энгельгардта, умевшего найти меня и за Байкалом, я не раз имел о нём некоторые сведения. Бывший наш директор прислал мне его стихи „19 октября 1827 года“:

Бог помочь вам, друзья мои…

И в эту годовщину в кругу товарищей-друзей Пушкин вспомнил меня и Вильгельма, заживо погребённых, которых они не досчитывали на лицейской сходке».

Всему пора

Пройдёт год. 19 октября 1828 года «Собралися на пепелище скотобратца Курнофеуса Тыркова (По прозвищу Кирпичного бруса) 8 человек скотобратцев, а именно: Дельвиг — Тося, Илличевский — Олосенька, Яковлев — паяс, Корф — дьячок Мордан, Стевен — Швед, Тырков — (смотри выше), Комовский — лиса, Пушкин — француз (смесь обезианы с тигром).

а) пели известный лицейский пэан лето знойна

…Пушкин-француз открыл, и согласил с ним сочинитель Олосенька, что должно вместо общеупотребляемого припева лето знойна петь как выше означено[63].

в) вели беседу

с) выпили вдоволь их здоровий

д) пели рефутацию г-на Беранжера[64]

е) пели песню о царе Соломоне

t) пели скотобратские куплеты прошедших 6-ти годов

g) Олосенька в виде французского тамбура мажора утешал собравшихся

h) Тырковиус безмолвствовал

i) толковали о гимне ежегодном и негодовали на вдохновение скотобратцев

k) Паяс представлял восковую персону

l) и завидели на дворе час 1-ый и стражу вторую, скотобратцы разошлись, пожелав доброго пути воспитаннику императорского Лицея Пушкину-французу, иже написа сию грамоту