Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз… - [135]

Служенье муз не терпит суеты;

Прекрасное должно быть величаво:

Но юность нам советует лукаво,

И шумные нас радуют мечты…

Опомнимся — но поздно! и уныло

Глядим назад, следов не видя там.

Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,

Мой брат родной по музе, по судьбам?

С Кюхлей Пушкин не виделся уже более шести лет — обоих мотало по миру: Вильгельм даже превзошёл товарища в причудливостях судьбы: Париж, Неаполь, Кавказ, карбонарии, дуэли, служба у знаменитого Ермолова, полицейский надзор, блестящие оригинальные статьи в журналах, стихи,— странные, длинные, но с немалыми поэтическими достоинствами…

С того лицейского праздника, 19 октября 1825 года, Вильгельм рано уйдёт, как всегда куда-то торопится…

Так и не соберётся в Михайловское. Но ему и Пушкину всё-таки ещё суждено свидеться…

Пора и мне… пируйте, о друзья!

Предчувствую отрадное свиданье;

Запомните ж поэта предсказанье:

Промчится год, и с вами снова я,

Исполнится завет моих мечтаний:

Промчится год, и я явлюся к вам!

О сколько слёз и сколько восклицаний,

И сколько чаш, подъятых к небесам!

Предсказание сбудется и не сбудется… Всего год, но за этот год ударит 14 декабря, и на Сенатской площади, в строю восставших находятся два лицеиста — Иван Пущин и Вильгельм Кюхельбекер. Позже будут заподозрены, но в конце концов оставлены на свободе Вольховский, Дельвиг, Бакунин, Корнилов. Сюда же прибавим и Броглио, который на подозрении сразу у нескольких европейских правительств — за связи с карбонариями, греческими революционерами…

Кюхельбекер пытается бежать. Несколько дней его разыскивают повсюду, объявляют в газетах; многие думают, что он погиб, может быть, исчез под разбитым картечью невским льдом? И Пушкин, думая, что Вильгельма уж нет на свете, один за другим рисует его профили на полях своих рукописей,— наверное, чтобы не забыть милых черт. Но вскоре узнает, что Кюхля схвачен в Варшаве и затем доставлен в Петропавловскую крепость.

К Пущину же, дожидавшемуся неминуемого ареста, явился на другой день после восстания Горчаков. Князь, франт, карьерист, но чести не уронит, «душу свободную» не разменяет…

«Горчаков привёз декабристу заграничный паспорт и умолял его ехать немедленно за границу, обещаясь доставить на иностранный корабль, готовый к отплытию. Пущин не согласился уехать: он считал постыдным избавиться бегством от той участи, которая ожидает других членов общества: действуя с ними вместе, он хотел разделить и их судьбу» (записано за Иваном Пущиным).

Горчаков достоин высшей лицейской дружбы! Если бы во время его посещения на квартиру Пущина туда явились жандармы, дипломату пришлось бы плохо: арест, возможно, отставка, высылка из столиц. Но в состав горчаковского честолюбия, как видно, входит самоуважение: если не за что себя уважать, то незачем и карьеру делать — а коли так, то нужно встретиться с Пущиным и предложить ему заграничный паспорт.

Есть основания думать, что и Энгельгардт встретился в тот день с Большим Жанно и забрал на хранение портфель с лицейскими рукописями… Пущин получит их после ссылки, 31 год спустя.

Судьба, судьба рукой железной…

Пушкина же в сентябре 1826 года вдруг выпускают из ссылки, он возвращается в Москву, снова едет, уже вольный, в своё Михайловское близ Пскова, терпит дорожное крушение (опрокинут ямщиками), улыбается, лежит в гостиничном номере, вспоминает:

Скажи, куда девались годы,

Дни упований и свободы,

Скажи, что наши, что друзья?

Где ж эти липовые своды?

Где Горчаков, где ты, где я?

Судьба, судьба рукой железной

Разбила мирный наш Лицей…

Черновые строки стихотворения, обращённого к Пущину,— «Мой первый друг, мой друг бесценный». Стихотворение было закончено в псковской гостинице, ровно через год (без одного дня) после восстания: 13 декабря 1826 года.

Прекрасные строки о «наших» и «друзьях», может быть, оттого исчезли в окончательном тексте послания, что в стихах, называющих государственного преступника первого разряда «мой первый друг, мой друг бесценный», не следует называть ещё чьи-либо имена…

В тот день Пущин был недалеко, всего триста с небольшим вёрст — в Шлиссельбургской крепости, откуда только следующей осенью его повезут на восток, за семь тысяч вёрст.

«В самый день моего приезда в Читу,— вспомнит он,— призывает меня к частоколу Александра Григорьевна Муравьёва (жена Никиты Муравьёва) и отдаёт листок бумаги, на котором неизвестною рукою написано было:

Мой первый друг, мой друг бесценный!

И я судьбу благословил,

Когда мой двор уединенный,

Печальным снегом занесенный,

Твой колокольчик огласил.

Молю святое провиденье:

Да голос мой душе твоей

Дарует то же утешенье,

Да озарит он заточенье

Лучом лицейских ясных дней!»

Пущин: «Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я не мог обнять его, как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнаньи. Увы! я не мог даже пожать руку той женщине, которая так радостно спешила утешить меня воспоминаниями друга; но она поняла моё чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может быть, другим людям и при других обстоятельствах: а Пушкину, верно, тогда не раз икнулось». 19 октября 1826 года — на первой лицейской сходке после восстания на Сенатской площади, после страшных приговоров, Пушкина ещё не было. Стихи свои прочёл Илличевский — они почти не касались того, что мучило, занимало всех!