Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз… - [129]

«Преследуемый мыслью, что я неверен…» — так начал писать Пущин и решительно зачеркнул: он всегда был верен. «Преследуемый мыслью, что у меня есть тайна от Пушкина…»

Несколько раз «№ 13» чуть-чуть не открылся «№ 14-му»…

«Самое сильное нападение Пушкина на меня по поводу общества было, когда он встретился со мною у Николая Ивановича Тургенева, где тогда собирались все желавшие участвовать в предполагаемом издании политического журнала. Тут между прочим были Куницын и наш лицейский товарищ Маслов. Мы сидели кругом большого стола. Маслов читал статью свою о статистике. В это время я слышу, что кто-то сзади берёт меня за плечо. Оглядываюсь — Пушкин! „Ты что здесь делаешь? Наконец поймал тебя на самом деле“,— шепнул он мне на ухо и прошёл дальше. Кончилось чтение. Мы встали. Подхожу к Пушкину, здороваюсь с ним. Подали чай, мы закурили сигарки и сели в уголок.

„Как же ты мне никогда не говорил, что знаком с Николаем Ивановичем? Верно, это ваше общество в сборе? Я совершенно нечаянно зашёл сюда, гуляя в Летнем саду. Пожалуйста, не секретничай: право, любезный друг, это ни на что не похоже!“

Мне и на этот раз легко было без большого обмана доказать ему, что это совсем не собрание общества, им отыскиваемого, что он может спросить Маслова и что я сам тут совершенно неожиданно.

Не знаю настоящим образом, до какой степени это объяснение, совершенно справедливое, удовлетворило Пушкина, только вслед за этим у нас переменился разговор, и мы вошли в общий круг. Глядя на него, я долго думал: не должен ли я в самом деле предложить ему соединиться с нами?»

Даже мирный лицеист Маслов (уважительно прозванный «Карамзиным») вовлечён в вихрь декабризма, участвует (подозревая о том или нет — неважно) в легальных совещаниях нелегального союза…

А Пущин, перечисляя в своих воспоминаниях различные дерзкие, неосторожные поступки друга, замечает:

«Я страдал за него, и подчас мне опять казалось, что, может быть, Тайное общество сокровенным своим клеймом поможет ему повнимательнее и построже взглянуть на самого себя, сделать некоторые изменения в ненормальном своём быту. Я знал, что он иногда скорбел о своих промахах, обличал их в близких наших откровенных беседах, но, видно, не пришла ещё пора кипучей его природе угомониться. Как ни вертел я всё это в уме и сердце, кончил тем, что сознал себя не вправе действовать по личному шаткому воззрению, без полного убеждения в деле, ответственном пред целию самого союза…

Круг знакомства нашего был совершенно разный.

После этого мы как-то не часто виделись. Пушкин кружился в большом свете, а я был как можно подальше от него. Летом манёвры и другие служебные занятия увлекли меня из Петербурга».

Отметим верность и в то же время — известную односторонность, поверхностность суждений Пущина: то, что он считает «кружением в большом свете», было ведь для Пушкина серьёзной литературной школой — участие в литературном обществе «Арзамас», знакомство с лучшими русскими литераторами. Поэт сам бросит упрёк одному из лицейских за удаление от своих:

Питомец мод, большого света друг,

Обычаев блестящий наблюдатель,

Ты мне велишь оставить мирный круг,

Где красоты беспечный обожатель,

Я провожу незнаемый досуг…

Это начало третьего «Послания к князю Горчакову», через два года после Лицея. Очевидно, в ту пору были встречи, разговоры, когда Горчаков поучал Пушкина («Ты мне велишь…»).

Пушкин же не слушается и, наоборот, зовёт собеседника назад, в прошлое, к лицейским выходкам и забавам:

И признаюсь, мне во сто крат милее

Младых повес счастливая семья…

Повеса — это ведь прошлое Горчакова (пять лет назад его обозвали «сиятельный повеса»).

…на миг оставь своих вельмож

И тесный круг друзей моих умножь,

О ты, харит[59] любовник своевольный.

Пять лет назад Горчаков был «мой друг» («Что должен я, скажи, сейчас желать от чиста сердца другу?»), теперь же ещё неизвестно — он вне круга «моих друзей», ему только предлагается тот круг умножить. Амур, хариты ещё связывают их, но вельможи разделяют.

1819, декабря 12-го князь Александр Михайлович Горчаков пожалован в звание камер-юнкера — первый придворный чин.

Александра Сергеевича Пушкина пожалуют в камер-юнкеры «1833, декабря 29-го», и он найдёт этот чин неподходящим, смешным для тридцатичетырёхлетнего поэта. Однако для Горчакова, на двадцать втором году жизни, камер-юнкерство настолько высокая ступень, что министр иностранных дел канцлер Нессельроде сперва воспротивился: «Молодой человек уже метит на моё место». Ещё тридцать семь лет был канцлером Нессельроде, и сменит его именно Горчаков; однако в 1819-м юному князю, кажется, крепко пришлось нажать на министра через влиятельных ходатаев. Причём честолюбие вчерашнего лицеиста так разгорелось, что он кладёт в карман яд и, если ему откажут в месте — собирается умереть…

Пушкин прощается со вчерашним одноклассником:

Мой милый друг, мы входим в новый свет,

Но там удел назначен нам не равный,

И розно наш оставим в жизни след…

«Круг знакомства нашего был совершенно розный»,— грустно замечает и Пущин о Пушкине, но тут же как бы возражает сам себе: «Всё это, однако, не мешало нам, при всякой возможности, встречаться с прежней дружбой и радоваться нашим встречам у лицейской братии, которой уже немного оставалось в Петербурге: большей частью свидания мои с Пушкиным были у домоседа Дельвига».