Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз… - [131]

Между тем и на севере невесело, нелегко. В 1821—1822 годах, после доноса ретивых служак, приходит конец былым лицейским вольностям. Куницын, Галич и другие лучшие наставники уволены, уходит и Энгельгардт.

Переписка поэта с далёкими друзьями в эти годы редка, он чаще является им печатно («Бахчисарайский фонтан», «Кавказский пленник») или рукописью («Кинжал», «Послание цензору», новые эпиграммы). Зато с удалением во времени и пространстве всё острее становятся воспоминания.

…Кюхельбекерно мне

На чужой молдавской стороне.

«После обеда во сне видел Кюхельбекера…»

Муза странствует вместе с гонимым поэтом:

Вдруг изменилось всё кругом,

И вот она в саду моём

Явилась барышней уездной,

С печальной думою в очах,

С французской книжкою в руках.

Отечество нам Царское Село

Роняет лес багряный свой убор,

Сребрит мороз увянувшее поле,

Проглянет день как будто поневоле

И скроется за край окружных гор.

Пылай, камин, в моей пустынной келье;

А ты, вино, осенней стужи друг,

Пролей мне в грудь отрадное похмелье,

Минутное забвенье горьких мук.

Печален я: со мною друга нет,

С кем долгую запил бы я разлуку,

Кому бы мог пожать от сердца руку

И пожелать весёлых много лет.

Я пью один; вотще воображенье

Вокруг меня товарищей зовёт;

Знакомое не слышно приближенье,

И милого душа моя не ждёт.

Я пью один, и на брегах Невы

Меня друзья сегодня именуют…

Но многие ль и там из вас пируют?

Ещё кого не досчитались вы?

Кто изменил пленительной привычке?

Кого от вас увлёк холодный свет?

Чей глас умолк на братской перекличке?

Кто не пришёл? Кого меж вами нет?

Эти строки написаны, когда оставалось два месяца до 14 декабря. Позади более пяти лет ссылки; разумеется, 280 вёрст, разделяющих село Михайловское Псковской губернии и Петербург,— это не очень далеко, всего два-три дня дороги; но запрет, надзор, опала…

На брегах Невы в тот день, 19 октября 1825 года, действительно собирается несколько друзей, пьющих здоровье отсутствующих. Ещё в прошлом году некоторые лицеисты сошлись на квартире Миши Яковлева и решили по прошествии десяти лет после окончания (то есть 19 октября 1827 года) праздновать серебряную дружбу, а через двадцать лет — золотую. Золотая будет 19 октября 1837 года.

Ещё далеко до юбилеев, но есть уже лицейские, которые не придут никогда…

Он не пришёл, кудрявый наш певец,

С огнём в очах, с гитарой сладкогласной:

Под миртами Италии прекрасной

Он тихо спит, и дружеский резец

Не начертал над русскою могилой

Слов несколько на языке родном,

Чтоб некогда нашёл привет унылый

Сын севера, бродя в краю чужом.

Редактор лицейских журналов, музыкант, весёлый и милый друг успел угаснуть от чахотки в прекрасной Флоренции. «За час до смерти,— рассказывал Энгельгардт,— он сочинил следующую надпись для своего памятника, и, когда ему сказали, что во Флоренции не сумеют вырезать русские буквы, он сам начертил её крупными буквами и велел скопировать её на камень:

Прохожий, поспеши к стране родной своей!

Ах! грустно умирать далеко от друзей».

Пройдёт пятнадцать лет, и лицейский директор получит известие от лицеиста, находящегося на дипломатической службе в Италии. «Вчера,— запишет Энгельгардт,— я имел от Горчакова письмо и рисунок маленького памятника, который поставил он бедному нашему трубадуру Корсакову, под густым кипарисом близ церковной ограды во Флоренции. Этот печальный подарок меня очень обрадовал».

Минет полтора века, и советский журналист Николай Прожогин после длительных поисков обнаружит на старом итальянском кладбище тот самый горчаковский памятник, с той самой, сочинённой самим Корсаковым эпитафией:

Прохожий, поспеши к стране родной своей!

Ах! грустно умереть далеко от друзей.

Горчаков переменил только одно слово: Корсакову было «грустно умирать», на памятнике — «грустно умереть»…

Впрочем, тогда, в 1825-м, даже друзья не ведали точно, «кого меж нами нет». В черновике «19 октября» поэт ещё мечтает как-нибудь усесться «по лицейскому порядку»:

Спартанскою душой пленяя нас,

Воспитанный суровою Минервой,

Пускай опять Вольховский сядет первым,

Последним я, иль Брольо, иль Данзас.

А Брольо, Броглио — скорее всего уже погиб (или вскоре погибнет), сражаясь за свободу Греции.

Но многие не явятся меж нами…

Пускай, друзья, пустеет место их.

Они придут, конечно, над водами

Иль на холме под сенью лип густых…

19 октября. Строки, не вошедшие в окончательный текст.

Но две строфы стихотворения посвящены тому из друзей, кто тем ближе — чем дальше…

Сидишь ли ты в кругу своих друзей,

Чужих небес любовник беспокойный?

Иль снова ты проходишь тропик знойный

И вечный лёд полунощных морей?

Счастливый путь!.. С лицейского порога

Ты на корабль перешагнул шутя,

И с той поры в морях твоя дорога,

О, волн и бурь любимое дитя!

Ты сохранил в блуждающей судьбе

Прекрасных лет первоначальны нравы:

Лицейский шум, лицейские забавы

Средь бурных волн мечталися тебе;

Ты простирал из-за моря нам руку,

Ты нас одних в младой душе носил

И повторял: «На долгую разлуку

Нас тайный рок, быть может, осудил!»

Матюшкин Федернелке, Плыть хочется. Пушкин когда-то начал его «Записки», то есть занёс в тетрадь несколько фраз, чтобы Федя продолжил. В письмах к друзьям и лицейскому директору Матюшкин помещает в виде эпиграфов градусы широты и долготы, под которыми в этот момент находится. Рождество 1825 года моряк встречает со своими, в Царском Селе, о чём михайловский узник узнаёт и рифмованно шутит в письме к брату Льву: