Твой сын, Одесса - [9]

— Небось, прежняя жена моя жаловалась? Так это, брат, дело такое…

— Она само собой… Недавно я одному фармазону за вас фонарей под глаза навешал.

— С чего бы вдруг?! — удивился Федорович.

— Дезертир, говорит, Антон Брониславович. Я ему втолковываю, что коммунист не может быть дезертиром. А он свое: дезертир да дезертир. Ну и пришлось…

— Кто же это такой? — краснея, спросил Федорович.

— Да так, один… Ну, я ему еще устрою желто-зеленую жизнь. Он еще увидит небо в мелкую крапинку, морское копыто!

— Постой, постой, Яшко, — перебил Бадаев. — Ты сам слышал, когда Федоровича называли дезертиром?

— Ну, дядя Володя! Вот честное…

— Так это же прекрасно! Завтра же попрошу в штабе написать во все райвоенкоматы письмо о розыске дезертировавшего лейтенанта стройбата Федоровича Антона Брониславовича.

— Ну что вы, Павел Владимирович! — даже сквозь сильный загар заметно было, как побледнел Федорович. — Ведь вы же знаете… Я же…

— Я все знаю, Петр Иванович! А вот фашисты не знают и документ о дезертирстве из Красной Армии может вам пригодиться. Лучшее свидетельство о благонадежности. Так-то, Петр Иванович!.. Да вы садитесь, товарищи. Или не устали за день?

Алексей и Яша присели на табуретки, только Федорович растерянно переминался с неги на ногу.

— Оно, конечно… но как бы чего не вышло…

— А по-моему, райвоенкоматы уже эвакуировались, и та штабная бумага к ним не попадет, — вставил Алексей.

— Опять же прекрасно! — усмехнулся Бадаев. — Эти письма попадут прямо в руки гестаповцев вместе с захваченной ими почтой. Наверняка!

Федорович продолжал топтаться, жалобно поглядывая большими глазами то на Алексея, то на Яшу, будто просил у них защиты. Яше жалко стало Антона Брониславовича — такой позор на себя принимать ни за что, ни про что! Дезертир! Да таких, отец рассказывал, еще в гражданскую войну без суда расстреливали!

— Надо, Петр Иванович, надо! — ободрял товарища Бадаев. — Сам же потом спасибо скажешь.

— Так дезертиром-то будет числиться Федорович, а я-то под фамилией Бойко жить буду…

— В нашем деле всяко может быть, — уже строго сказал Бадаев. — А вдруг тебя опознают и донесут в гестапо, что Бойко и Федорович одно и то же лицо? Вот ты тогда и скажешь, что в дезертирах, мол, пришлось фамилию сменить… А ты, — повернулся Бадаев к Яше, — встретишь своего знакомого, скажи, что, действительно, Федорович сбежал из армии. Такой, мол, и сякой он человек. Пусть звонит дальше, чем больше людей об этом знать будет, тем лучше.

— Павел Владимирович! Товарищ Бадаев! — взмолился бедняга Федорович.

— Да, да! И бывшая жена ваша тоже пусть узнает об этом, чтобы из ревности не донесла на вас в гестапо.

— У меня же… У меня же сын! — схватился за голову Федорович. — Что Володе скажут о его отце!

— Сын ваш эвакуируется вместе со спецшколой, знать о вас ничего не будет, как и многие сыновья о своих отцах. А после войны гордиться вами будет. Ясно?

А Яше все-таки жаль было Антона Брониславовича: что ни говори, а признавать себя дезертиром и подлюгой перед людьми… И Вовку жалко — если бы тот узнал такое!..

За окном совсем стемнело. Во двор вошли какие-то люди. Начали выгружать из машины тяжелые ящики с оружием и боеприпасами. Антон Брониславович и Алексей пошли в сад показывать тем людям заранее подготовленные тайники.

Бадаев и Яша тоже вышли на свежий воздух. После яркой лампы во дворе казалось темно, хоть глаз выколи. Отсветы недальнего боя отсюда не были видны, не слышно было и гула. Только тревожный накаленный за день ветер, напоенный запахами степного донника и морских водорослей, тихо шелестел виноградными листьями.

4. Матрос с эскадренного броненосца

На свете, под стеклом, старый-старый снимок. Его, наверное, вырезали из какого-то журнала или книги и, хотя плотная бумага малость пожелтела и выцвела от времени, снимок хорошо сохранился. Низкие борта плавучей крепости будто впаяны в стальную гладь моря. В серое небо поднимается белая мачта с артиллерийскими площадками, дальномерными рубками, сигнальными мостиками. Яков Кондратьевич закрывает глаза и видит, как огромное красное полотнище флага взмывает по тонким плетеным канатикам-фалам к самой вершине мачты — клотику. Видит жерла орудий, которые, кажется, вот-вот вздрогнут от залпа и окутают корабль клубами порохового дыма, как тогда, в январе восемнадцатого, когда команда эскадренного броненосца пришла на помощь одесским рабочим, восставшим против гайдамаков. Десять лучших лет своей молодости отдал Яков Кондратьевич этой плавучей крепости.

Рядом со снимком броненосца — фотография бравого моряка: лихо заломленная бескозырка с тисненными золотом литерами на ленте — «Синоп», белая форменка с вырезом широкого воротника, большие, горящие огнем глаза, упрямая складка губ и усы — черные, пышные, боцманские усы! Таким видели палубного матроса Якова Гордиенко в огневые годы революции: на улицах города — в боях против гайдамаков и анархистских банд, в окопах под Рыбницей — против румын, в днестровских плавнях — против немецких оккупантов.

Он бы и сейчас показал себя в ратном деле — пятьдесят три года не возраст — да вот беда, второй год прикован Яков Кондратьевич тяжким недугом к постели, отекшие ноги трудно переложить с места на место, не то что… Старость да немощь никого не красят — ни корабль, ни человека. Когда в восемнадцатом Советское правительство приказало боевым кораблям уйти к Новороссийску, чтобы не достались оккупантам, старый «Синоп» уже не в силах был выполнить этот приказ: команда ушла на Дон бить атамана Каледина, а эскадренный броненосец нашел свою последнюю стоянку на морском дне…