Твой сын, Одесса - [7]

— Ох-хо-хо. Были б живы, а голы будем…

Яша прикрывает глаза и лежит не шевелясь, пока мать не заметит, что он уже проснулся. Тогда Матрена Демидовна уходит к отцу. А Яша осторожно опускает ноги на пол, чтобы не разбудить Лешку, поправляет сползшее одеяло у Нины и выходит во двор. Надо проведать больного Сашу Чикова, разыскать Шурика Хорошенко, побывать у Зиня Тормазана, зайти к Володе Федоровичу, встретиться с Абрашей: все это ребята надежные, Яше не придется краснеть перед капитаном.

— Да ну его, капитана! Видали мы таких! Вот эвакуируюсь вместе со школой, подучусь на курсах и на корабль…

И Яша уже видит себя на стремительном торпедном катере, прорывающемся сквозь дымовую завесу к вражескому кораблю, или на эскадренном миноносце «Беспощадный», который вчера, говорят, огнем своих орудий разнес в щепки румынскую батарею под Дофиновкой. Вот только бы война не кончилась, пока Яша не попадет на палубу корабля.

Но война только начиналась. Все чаще и чаще налетали на город фашистские бомбардировщики, в порту и у Оперного театра рвались вражеские снаряды. Яша теперь только на несколько минут забегал домой — показаться, чтобы батя не волновался, по ночам дежурил на крыше, сбрасывал фашистские зажигалки. С крыши видны были ночные пожары в городе, оранжевые взрывы бомб, густые трассы зениток, зарево боя за Лузановкой и Жеваховой горой. А когда утром спускался на землю, под ногами, как молодой ледок, хрустели вылетевшие ночью из окон стекла, пахло дымом, известковой пылью, окалиной…

…Неожиданно исчез Алеша.

Трое суток не являлся домой. Яша пошел на ювелирную фабрику, где работал брат. Не успел переступить порог цеха, как на него накинулся знакомый мастер:

— Почему Алексей на работу не выходит? Случилось что? Или в армию призвали? Так хоть попрощаться забежал бы…

Яша понял, что в эти дни брат на фабрике не был. Он буркнул мастеру что-то насчет Лешкиной болезни и выбежал на улицу. Где искать? В больнице? В госпитале? Их теперь десятки в Одессе, все санатории госпиталями стали.

Матрена Демидовна выслушала Яшин рассказ, прижимая уголок темного платка к губам, чтобы не видел сын, как они дрожат у нее. Леша — ее любимец. Бывало Матрена Демидовна выловит кусочек мяса из борща: «Это Лешеньке. Он у нас один работничек. Ему надо». Алексей перекладывает тот кусочек на мамину тарелку: «Нас у тебя трое, а ты у нас одна». Легко и радостно ложится сыновняя ласка на материнское сердце, как яблоневый цвет на землю. Но Матрена Демидовна виду не подаст, только очки на близоруких глазах поправит, расщиплет то мясо на четыре часточки, разложит на четыре тарелки — там и на зуб-то положить нечего, а всем кажется, что сытнее да вкуснее обеда и не бывает на свете… Пропал Лешенька, радость ее! Слезы душат, криком взорваться хотят. Матрена Демидовна проглотила их, отвернулась в угол, сказала чуть тише обычного.

— Скажи Нинке, чтобы отцу не сболтнула. Нельзя ему волноваться.

Только в конце второй недели какой-то шустрый цыганенок постучал в дверь и, спросив, тут ли живут Гордиенки, сунул в руки оторопевшей Матрене Демидовне записку, свернутую треугольником, вроде фронтового письма. Записка была адресована Яше:

«Принеси мне сегодня на Шестнадцатую станцию Большого Фонтана чистую пару белья. Буду ждать в восемь вечера на трамвайной остановке. Батя пусть не волнуется. Алексей».

— Ох, и всыплю я ему березовой каши, когда заявится домой, — вздохнула Матрена Демидовна, собирая Яшу. — Не посмотрю, что у него под носом гречка всходит. Так и передай ему.

И, побренчав посудой в стареньком буфете, протянула Яше краюху хлеба и кусочек величиной со спичечный коробок желтого, облепленного ржавой солью сала:

— Отнеси. Может, с голоду там пухнет.

Яша ничего не ответил матери, завернул сало и хлеб в газету, примотал пакет шпагатиной к свертку с бельем. А про себя подумал: дашь ли ты ему березовой каши — не знаю, но я ему, пижону, сегодня все выскажу. Разве можно в такое время уйти и никому ничего не сказать, зная, что отец тяжел, у матери сердце обрывается, да и я волнуюсь, ищу его по всему городу? Что он, в самом деле, не мог сам за бельем явиться? Матери огорчение, тревоги. И мне — морока.

Всю дорогу готовился Яша отчитать брата похлеще, а встретил Алексея и язык проглотил. Тот и не тот Алексей перед ним: мастак на все руки и штукарь на все штуки, первый в компании говорун и весельчак будто воды в рот набрал, даже о родных не расспрашивает, а как только Яша рот раскроет, он сразу же:

— Тихо. Потом расскажешь. Тут не место.

И повел Яшу узкими кривыми переулками рыбацкого поселка: пыльные стены-заборы из ноздреватого ракушечника, за ними зеленые купы черешен, облитых вечерним красноватым светом. Алексей подошел к одной из калиток, звякнул щеколдой, скрипнул дверцей:

— Проходи, Яшко. Здесь я живу.

В глубине сада белел низенький домик с верандой, увитой виноградными лозами. Чуть дальше — дощатый сарайчик под разлапистой грушей, рыбацкие сети, натянутые на колья, будто их кто-то только что чинил. На веранде сидела высокая, худощавая и немолодая уже женщина, штопала какую-то детскую одежонку. Мальчик лет одиннадцати, точь-в-точь тот цыганенок, что приносил записку от Алексея, и девочка постарше перебирали синие грозди винограда.