Творения - [20]

Шагай

Через пустыню Азии,

Где блещет призрак Аза,

Звоном зовет сухие рассудки.

2

Раньше из Ганга священную воду

В шкурах овечьих верблюды носили,

Чтоб брызнуть по водам свинцовым на Волге, реке дикарей

Этот, из меди верблюд,

Чернильные струи от Волги до Ганга^*

Нести обречен.

Не расплещи же,

Путник пустыни стола,

Бочонок с чернилами![2]

5 июня 1921

140 . Ночь в Персии

Морской берег.

Небо. Звезды. Я спокоен. Я лежу.

А подушка — не камень, не перья:

Дырявый сапог моряка.

В них Самородов^* в красные дни

На море поднял восстанье

И белых суда увел в Красноводск,

В красные воды.

Темнеет. Темно.

«Товарищ, иди, помогай!» —

Иранец зовет, черный, чугунный,

Подымая хворост с земли.

Я ремень затянул

И помог взвалить.

«Саул!» («Спасибо» по-русски.)

Исчез в темноте.

Я же шептал в темноте

Имя Мехди^*.

Мехди?

Жук, летевший прямо с черного

Шумного моря,

Держа путь на меня,

Сделал два круга над головой

И, крылья сложив, опустился на волосы.

Тихо молчал и после

Вдруг заскрипел,

Внятно сказал знакомое слово

На языке, понятном обоим.

Он твердо и ласково сказал свое слово.

Довольно! Мы поняли друг друга!

Темный договор ночи

Подписан скрипом жука.

Крылья подняв, как паруса,

Жук улетел.

Море стерло и скрип и поцелуй на песке.

Это было!

Это верно до точки!

1921

141 . Дуб Персии

Над скатертью запутанных корней

Пустым кувшином

Подымает дуб столетние цветы

С пещерой для отшельников.

И в шорохе ветвей

Шумит созвучие

С Маздаком^* Маркса.

«Хамау, хамау!

Уах, уах, хаган!» —

Как волки, ободряя друг друга,

Бегут шакалы.

Но помнит шепот тех ветвей

Напев времен Батыя.

Лето 1921

142 . "Ночи запах — эти звезды…"

Ночи запах — эти звезды

В ноздри буйные вдыхая,

Где вода легла на гвозди,

Говор пеной колыхая,

Ты пройдешь в чалме зеленой

Из засохнувшего сена —

Мой учитель опаленный^*,

Черный, как костра полено.

А другой придет навстречу,

Он устал, как весь Восток,

И в руке его замечу

Красный сорванный цветок.

<Лето 1921>

143 . "Ручей с холодною водой..»

Ручей с холодною водой,

Где я скакал, как бешеный мулла,

Где хорошо.

Чека за 40 верст меня позвала на допрос.

Ослы попадались навстречу.

Всадник к себе завернул.

Мы проскакали верст пять.

«Кушай», — всадник чурек отломил золотистый,

Мокрый сыр и кисть голубую вина протянул на ходу,

Гнездо голубых змеиных яиц,

Только нет матери.

Скачем опять, на ходу

Кушая неба дары.

Кони трутся боками, ремнями седла.

Улыбка белеет в губах моего товарища.

«Кушай, товарищ», — опять на ходу протянулась рука с кистью глаз моря.

Так мы скакали вдвоем на допрос у подножия гор.

И буйволов сухое молоко хрустело в моем рту,

А после чистое вино в мешочках и золотистая мука.

А рядом лес густой, где древний ствол

Был с головы до ног окутан хмурым хмелем,

Чтоб лишь кабан прошиб его, несясь как пуля.

Чернели пятна от костров, зола белела, кости.

И стадо в тысячи овец порою, как потоп,

Руководимо пастухом, бежало нам навстречу

Черными волнами моря живого.

Вдруг смерклось темное ущелье. Река темнела рядом,

По тысяче камней катила голубое кружево.

И стало вдруг темно, и сетью редких капель,

Чехлом холодных капель

Покрылись сразу мы. То грозное ущелье

Вдруг встало каменною книгой читателя другого,

Открытое для глаз другого мира.

Аул рассыпан был, казались сакли

Буквами нам непонятной речи.

Там камень красный подымался в небо

На полверсты прямою высотой, кем-то читаемой доныне.

Но я чтеца на небе не заметил,

Хотя, казалось, был он где-то около.

Быть может, он чалмой дождя завернут был.

Служебным долгом внизу река шумела,

И оттеняли высоту деревья-одиночки.

А каменные ведомости последней тьмы тем^* лет

Красны, не скомканы стояли.

То торга крик? Иль описание любви, и нежной и туманной?

Как пальцы рук, над каменной газетой белели облака.

К какому множеству столетий

Окаменелых новостей висели правильно строки?

Через день Чека допрос окончила ненужный,

И я, гонимый ей, в Баку на поезде уехал.

Овраги, где клубилася река

В мешках внезапной пустоты,

Где сумрак служил небу.

Я узнавал растений храмы

И чины, и толпу.

Здесь дикий виноград я рвал,

Все руки исцарапав.

И я уехал.

Овраги, где я лазил, мешки русла пустого, гдепрятались святилища растений,

И груша старая в саду, на ней цветок богов — омела^* раскинула свой город,

Могучее дерево мучая деревней крови другой, цветами краснея,—

Прощайте все!

Прощайте, вечера, когда ночные боги, седые пастухи, в деревни золотые вели свои стада.

Бежали буйволы, и запах молока вздымался деревом на небо

И к тучам шел.

Прощайте, черно-синие глаза у буйволиц за черною решеткою ресниц,

Откуда лились лучи материнства и на теленка и на людей.

Прощай, ночная темнота,

Когда и темь и буйволы

Одной чернели тучей

И каждый вечер натыкался я рукой

На их рога крутые,

Кувшин на голове

Печальнооких жен

С медлительной походкой.

Лето-осень 1921

144 . "Я видел юношу-пророка…"

Я видел юношу-пророка,

Припавшего к стеклянным волосам лесного водопада,

Где старые мшистые деревья стояли в сумраке важно, как старики,

И перебирали на руках четки ползучих растений.

Стеклянной пуповиной летела в пропасть цепь

Стеклянных матерей и дочерей

Рождения водопада, где мать воды и дети менялися местами.

Внизу река шумела.

Деревья заполняли свечами своих веток

Пустой объем ущелья, и азбукой столетий толпилися утесы.

А камни-великаны — как плечи лесной девы