Творчество Лесной Мавки - [77]

Григорий заговорил с волком тихо и властно, не отводя взгляда от изжелта-карих, светящихся в лесном сумраке звериных глаз. Волк не понимал людского языка, но в голосе пришлого была такая сила и скорбь, что броситься одиночка не мог уже, а вскоре захотелось зверю запрокинуть морду к тусклому лику неба и завыть глухо и протяжно. И вот уже, зачарованный, подошел, не чуя больше ни злобы, ни страха, и теплым языком лизнул руку странника.

- Славный зверь, славный. В тебе больше Бога, чем в людях.

1900-е годы, Петербург

Кони несли, как черти, в дикую, вьюжную ночь… Ощерились вслед каменные львы, и где-то высоко сквозь пургу высматривали ясные, умытые снегом созвездья, с недоумением глядели вниз на раздоры и грязь кабацкую. И в окнах почти не было огней, оттого дома были как мертвые. Временами Григорий ненавидел продажный город, подлый век.

- К Яру, ямщик. К Яру, — повторял как в бреду. Метель неслась навстречу, хлестала в лицо. И созвучная этой колючей снежной замети, грызла душу странная тоска. Сжечь тоску эту весельем лживым, обмануть хмелем. Который год пытался до людей докричаться. Кто хохотал в лицо, кто не слышал, держась отчаянно за свой клочок власти.

Пришлось ему видеть и понять то, чего не мог признать Государь. Рвут Россию, точно псы падаль, те, кто клялись ей в верности.

Как в омут бросился в ресторанный разгул. Здесь плясали цыгане под мечущиеся, истерические блики канделябров. Гибкая чернокосая цыганочка подсела к Григорию, прижималась без стеснения, пригубила терпкое вино из его бокала.

- Как кличут тебя? — спросил он, сжав теплую ладонь девушки.

- Рада.

Хрипловатые скрипки затянули старинный романс. Душно, тяжко было от табаку и чужого злословия. В открытые окна влетал черный ветер, бросал, забавляясь, пригоршни снега, трепал мутные занавески.

Рада хохотала, запрокидывая голову, похожая в своем ярком платье на заморскую птицу.

Здесь никто никому не нужен, здесь сжигают жизнь. Своего рода мученичество, распинаться, сердце открывая, перед теми, для кого ты с твоей душой бессмертной — шут.

- Убеги со мною, Радушка. Куда угодно. Навсегда. Все мы здесь пленники. Убеги, а? У цыган это просто.

- Не-а, — гортанно ворковала цыганка. — Подари мне рубль? На счастье?

Со злостью мужчина выхватил из кармана несколько монет и швырнул на стол так, что они зазвенели и раскатились.

Вдруг Григорий увидел в сумрачном углу зала икону. Грустно и кротко взирала Богоматерь в поблекших ризах. Заметил, что икона выщерблена — не нож ли кинули, балуясь, господа жандармы? Потемнел лик, и оттого Мария казалась заплаканной.

Липкий стыд проник в душу. Григорий вышел из ресторана молча, стремительно, ни с кем не простясь. Товарищи сочтут за пьяную выходку. Пускай.

Он шел, не разбирая дороги, провожаемый пьяным гиканьем. Мерцающий огнями кабак виделся ему большим бессмысленным кораблем, давшим течь, накренившимся и идущим ко дну. А впереди из тумана скалились фонари, жуткие, как звериные морды.

Григорий подчас чувствовал на себе людскую ненависть так же пронзительно, как чувствуют прицел, когда убийца в трех шагах.

Пройти не уставая он мог много верст. Не заметил, как вышел на окраину. Метель улеглась, и тихая, дивная ночь уже переломилась к рассвету. Только снег скрипел под быстрыми шагами.

Эта дорога привела нечаянно к маленькой, ладной деревянной церкви за низенькой оградой. Скромная дальняя церквушка была Григорию милей, чем величавые громоздкие соборы. В его родном Покровском долгое время за церковь правила простая изба: крест на крыше кое-как сколотили, иконы принесли жители, какая у кого дома была, от бабки и прабабки. Потом собрались, поставили настоящую церковь, чин по чину. А ту избу снесли, сломали. Нельзя так. Всё равно что родного предать. Надолго Григорий затаил эту боль, ходил иногда потихоньку к пепелищу. А потом вовсе ушел из села.

Церковь была заперта. Григорий опустился на колени у двери, неприкаянный.

- Господи, смилуйся, — зашептал горячо и неразборчиво. — Смилуйся над моей судьбой, прости грехи мои черные. Спаси Россию, отведи меч гнева Твоего… Спаси, Отче, помилуй ангела Твоего — Алексея.

Так искренне молиться он мог и смел только наедине с Богом, не прилюдно.

Алая заря упала на снега.

* * *

Константин Нилов, контр-адмирал Царской гвардии, был двенадцатью годами старше Николая Александровича. Казалось на первый взгляд, что этот человек каждой жилкой, каждым нервом предан Империи; и то была правда. Только стержнем его преданности было честолюбие. Еще целую эпоху назад, — тоненьким светлоглазым кадетом в царствование Александра, — он клялся себе достичь в жизни наивысшей возможной вершины. Наделен он был волей и трудолюбием недюжинным.

Сейчас Константин устал, подкрадывалась старость, и усталость эта тяжелой тенью легла уже на облик и характер.

Григория Нилов не любил и не скрывал этого. Впрочем, при редких встречах бывал холодно-вежлив. Вот и сейчас, повстречавшись нечаянно на широкой парадной лестнице дворца, поздоровался и не преминул подпустить ехидцы:

- На аудиенцию?

Григорий смотрел долгим странным взглядом, как будто сквозь:

- Ты крест-то спрячь. Бога напоказ не носят.