Творчество Лесной Мавки - [79]

- Придешь еще сюда, в наш скит? Когда ждать тебя?

- Нет. Не приду. Последний раз, знаю. Прости.

Гнев или боль в его словах обожгли девушку, как пламя. Странным был этот человек — то спокойный, как ребенок почти, а то страшно становилось с ним на мгновение.

- Не знаю, как говорить, да скажу. Родной ты мне… Точно всю жизнь тебя ждала. Преданной тебе буду. Не гони меня только.

- Я старый, милая, — горько усмехнулся Григорий. — Старый и усталый.

- Неправда. Ты никогда старым не будешь, — вскрикнула она запальчиво.

- Я уйду, когда рассветет.

- Прошу тебя, побудь еще день. Только один день, — умоляла Акилина. — Совсем немножко времени дай мне, чтобы решить… Чтобы решиться. Хоть до вечера побудь. Сегодня праздник большой, Троица.

Еще с прошлого дня часовня и все кельи были устланы пьянящими душистыми травами. Троица.

Разгоралась заря светлого дня, а двоим, прикоснувшимся к таинству, целый лес был празднично убранным храмом, с душицей и мятой, и горечью полыни, и богородской травою.

Благовест…

Батюшка Макарий с утра ушел в деревню. Верно, нарочно: не хотел ей ни препятствовать, ни пособничать в ее решении, которое принять должна только сама. С Божьей помощью. А может, и против воли Божьей — кому судить; только на небесах знают, как поступить правильно.

Акилина почти два года прожила в скиту послушницей, а на будущей неделе ждал ее постриг в монахини. Как уйти теперь? Боялась греха перед Господом. Да разве грешна любовь? Светлая, Богом данная, разве в ней — скверна?..

Прости меня, Господи милосердный, что не смогу сдержать данной Тебе клятвы…

Беззащитный ведь Григорий, душою израненный. Много чужих около него, а никто не приникнет, не пожалеет. Совсем материнской, терпеливой, сострадающей любовью полюбила его.

Осудят строгие монахи, весь белый свет осудит, а может, и ангелы в Судный день попрекнут… Да только не смогу его бросить одного.

1910-е годы, Петербург

Мальчик совсем беззащитным казался в огромной белой постели, в нагроможденьи подушек, пропахших больницей. Алексей тихонько стонал, сцепляя зубы, когда возвращалась боль. В комнату прокрался запах жасмина из сада, но не успокаивал, а тревожил еще сильней. Тишину резало хриплое дыханье больного ребенка. Ночь прижалась к окнам.

- Успокоится боль, Алешенька, всё пройдет, видишь, не болит уже, мальчик мой родной… Уйдет боль в леса, в болота, в черные горы, а к тебе не придет…

Лицо Григория исказила судорога, он нечаянно сжал ладошку ребенка до боли, перенимая на себя его страдание — только так и можно спасти, и лишь когда ощутил в венах знакомую тугую боль, успокоился, внезапно ослабевшей рукою тихонько перекрестил царевича. Осторожно поправил одеяло и стал гладить мягкие волосы мальчика, пахнущие — щемящее и сладко — детством, дитям. Точно солнцем согретые колосочки на поле.

Григорий знал сибирские травы, которые останавливают и восстанавливают кровь, знал слова заговорные, таящие исцеление. Но боялся отчаянно, что однажды не сможет спасти Алексея. От болезни убережет, а от людей — неведомо…

Алексей в детстве был похож на ангела, светлоглазый, тихий. А может, он и был ангел, думал Григорий, а ангелы не живут долго на земле. И нельзя голубя подкладывать в змеиное гнездо. А страна взбесившаяся, одержимая, страшней змеиного гнезда сейчас.

Забывшись, шептал царевичу:

- Я подарил бы тебе светлую, сильную Русь… Ты сильным будешь, родной, ты праведно царствовать будешь… Не отдам тебя тьме, Алешенька, не отдам хищной…

В жестокие эти годы одно крыло дворца переоборудовали под лазарет. Здесь облик войны не был искажен бравадами о подвиге, а представала война как она есть: каждодневная схватка со смертью, схватка за жизнь искалеченных, обожженных, растерзанных…

Немолодой раненый офицер конвульсивно схватил Александру за руки, когда она осторожно, стараясь сделать перевязку как можно безбольней, снимала запекшиеся кровавые бинты. Губы го обметало лихорадкой, запавшие глаза блеснули дико.

- Велите же прекратить войну, Ваше величество, — говорил он в полубреду, и в хриплом голосе был упрек. — Бросать нас под пули, а потом чинить, штопать, как игрушечных солдатиков, и снова бросать под пули…

Александра побледнела, боль сдавила горло, и минуту она не знал, как отвечать человеку, впившемуся в ее лицо взглядом полным вызова и отчаянья.

- Если бы только я могла, милый, — призналась совсем тихо. И белый страдальческий снег нового бинта укрыл чудовищный оскал гноящей раны. — С Божьей помощью закончим войну. Я молюсь, чтобы все вернулись живыми…

Уходя к другим ждущим, перекрестила его, как крестила своих детей на ночь. Понимала его правоту, и эта боль невидимым шрамом запеклась в сердце царицы, столько выстрадавшей.

Ольга была чуткая, болезненно чуткая, страдания другого человека чувствовала всем своим существом, кожей, нервами. Они с Татьяной обе были истинными сестрами милосердия, но чуть по-разному. Татьяна более умелая в медицинском деле, у нее сильные, сноровистые руки, да и душою стойкая, немногословная, больше всех на себя взвалившая горестного больничного труда.

Ольга же не знала слова «чужой», с ранеными держалась особенно ласково, как если бы попал в беду кто-то из родных. Она очень светлою была и порывисто юной, и всё виденное и пережитое горе не могло погасить ее улыбки.