Творчество Лесной Мавки - [80]

Ольга сдружилась с Акилиной, тоже трудившейся в лазарете, царевна — с крестьянкой, бывшей послушницей; они были сверстницы по годам, а высокомерия не было и тени ни у кого из царских детей. Всякий, кто общался с Ольгой, попадал в мощный ореол ее бесхитростного обаяния, ее страстного любопытства к жизни.

- Счастливая ты, — говорила Ольга с затаенною грустью. — Я больше всего на свете мечтаю быть матерью. Хочу много детей, как в моей семье, — тихая улыбка озарила красивое лицо Великой Княжны, светло-русая прядь упала на щеку, выбившись из-под белой косынки. Во всем облике Ольги была спокойная, кроткая женственность, ее проще всего было представить кормящей и баюкающей малыша.

Акилина потупилась смущенно. Ее почти не осуждали, воспринимали негласно как супругу Распутина; Прасковья, венчанная жена, приезжала в Петербург пару раз в году и держалась точно чужая. И всё же страшно подчас бывало Калинушке — так ласково звал любимую Григорий. Даже во сне снилась Прасковья с подрастающим сыном, и невольный стыд каленым железом жег. Просыпалась и думала: мой пусть будет грех, меня суди Боже, не его.

Будущего малыша ощущала как чудо. Неизъяснимое чудо, по Божьему благословению поселившееся в ней. Дети ведь все Божьи, — под венцом, без венца ли зарождена жизнь. Так чудесно чувствовать в себе маленькое живое создание, похожее, вероятно, на любимого и на нее, и знать, что сердечко крохотное стучится в такт ее сердцу…

- Счастливая, — повторила Ольга, и взгляд ее затуманился. — Знаешь, когда родился Бэби, мне почти десять лет было, я много нянчила его. И люблю как будто сына. Скорей бы у меня свой сын был… Только я не люблю еще никого. Наверное, позже встречу.

…Вот только их ребеночек отчего-то не захотел родиться. За полночь проснулась Калинушка от лютой боли. Неуютно ей было самой в казенной наемной квартире на околице Петербурга, до зорь иногда ждала любимого, прислушиваясь, как верная собака, к чужим шагам на парадной лестнице. Боль точно косой перерезала тело, она крикнула сдавленно, чувствуя на простынях под собою влажную кровь и понимая, что с кровью этою утекает жизнь долгожданного ребеночка…

Григорий почувствовал беду, вернулся, но запоздал помочь, нашел ее в беспамятстве.

С той поры что-то переменилось в нем, точно волчье отчаянье зажглось в сердце. А жизнь Распутина проходила на глазах у всего города, в дерзкой и беззащитной оголенности. И сколько воров и шакалов станут позже наживаться на его имени, осколки правды мешая с чернухой клеветы, — даже убив, не успокоятся… Да, бился между кутежом и молитвою, искал своего пути к Богу, не спрашивая людей. Дар, ему Господом данный, был как огонь, прожигающий душу.

Григорий никогда не величал чинов, со всеми людьми разговаривал просто. А царя понимал как отца России, отцом и звал.

В последние дни давила чудовищная усталость, всё чаще вспоминались сибирские сосны в просини небес, и хотелось бросить суетный, лживый город и уйти отшельником.

- Не понимаю войны, — не раз говорил он Николаю. — Пытаюсь понять и не понимаю. Слишком много мертвых, раненых, вдов, сирот, слишком много разорения, слишком много слез…

- Так что же делать?..

- На мировую пойти, даже если она нам убытком обернется. И потом: враги. Разве каждого солдата добрая воля гонит на битву? Те же люди, что и мы, и умирать им так же страшно. Господь всем жизнь дал, а мы, люди, разорили Его заветы, поначертили границы да пошли войною, ближний ближнего не познает…

ночь на 17 декабря 1916

Петербургская улица была темна, только раскачивался на углу кривой фонарь, будто хохотал злобно. Притихли старинные каменные дома, затаился город. Никого не смог ты уберечь из твоих сыновей и пасынков, старый Петербург, за всех лишь молча страдал и плакал обожженными нервами твоих мостовых и соборов, взрезанной артерией Невы.

Гулкая, пустая в вечерний час улица застилась черной вьюгой. Калинушка бежала, оступаясь на колком снегу, хотела крикнуть, но стужа резала губы, и вскрик замирал. Так тревожно ей было нынче весь день, точно дитя свое отдавала на неведомые муки. Наконец за поворотом, вдалеке, увидела родной силуэт, высокий и чуть согбенный, точно под ношей. Догнала и чуть не на колени бросилась, руками беспомощно обхватила его:

- Гришенька, родной мой, умоляю, не ходи сегодня никуда! Страшно мне очень. Не уходи!

Он вскинулся, как будто прикосновенье ее рук причинило ему внезапную боль.

- Меня скоро не будет, Калинушка, — заговорил нервно, сбиваясь. — Меня всё равно убьют, я уже не с живыми. Не сегодня, так через день. Всё, ступай домой. Ступай, говорю.

И не было в его взгляде теперь уже той пугавшей многих проницательности, света и страдания, а была лишь усталость. Вековая, нечеловеческая усталость.

- Как знать, может, и одолею… Силен враг, а Бог сильней… Молись за меня, Калинушка милая. Будет всё как Бог даст. Ступай домой.

Так страшно, как убивали Григория Распутина, не припомню чтоб убивали кого еще, только разве библейских мучеников варвары…

Ибо не ведают что творят.

А он хотел оказаться сильнее смерти. Одолеть ее, лукавую, вознестись над нею, выжить… С восемью пулями в теле смог подняться и бежать из злорадного юсуповского дома. Сейчас бы скрыться, найти прибежище. Лег бы, затаился, как волк израненный, к земле припал, как бывало, заговорил кровь и свинец…