Твёрдость по Бринеллю - [79]

Вечером он педантично звонит и заезжает за Мариной. Она садится в машину и с волнением проезжает тот квартал, который разделяет их дома. Он тоже волнуется — знакомо вытягивает шею и напрягает желваки; так же вез и на дачу. Вместе они идут в подъезд. «Как он ничего не боится? Соседи ведь», — ей это не совсем понятно (а чего тут не понимать: просто надо быть циником), но она тоже ничего не боится, пусть даже эта баба, его жена, встретит их в дверях квартиры: она ее и не заметит, а плюнет ей на хвост, потому что эта стерва исковеркала ей всю жизнь, отняла любовь; Марина потом исковеркала жизнь еще одному человеку, а вот себе эта ведьма недостойными спекулянтскими методами обеспечила двадцать лет безбедной, полнокровной жизни — ведь Шурик-то сам не был ничем особенным, во всяком случае для нее, это папа Шурика был значительным лицом в городе, и поэтому у нее теперь все о’кей, все в жизни сладилось. Марина ненавидела с тех пор этих подзаборных, нищих ленинградок, умеющих не выпускать, зубами вырывать себе теплое место в жизни, ни перед чем не останавливающихся. Все они для нее с тех пор были одинаковыми. Но сейчас она идет взять свое, и наплевать ей на страдания этой пенсионерки — пусть-ка посторонится!

Но в квартире было пусто, Марина разделась, как в старые, не совсем добрые времена. Она знала, что и сейчас не на добро пришла сюда. Но характер ее уж таков — идти до конца…

Шурик подал ей тапочки. Да, раньше-то здесь не такие водились: меховые, нарядные, а нынче и «старушечьи» годятся. «Экономия, жесткая экономия на мелочах», — поняла Марина. У ее-то дочек тапочки получше, точно, будут… Правда, дачи у них нет. Она всунула ноги в тапочки и зашлепала вслед за Шуриком по коридору.

— Иди на кухню, держи фартук, — Шурик попытался сделать ее «хозяйкой на вечер».

— Нет уж, хозяйничайте на вашей кухне сами, я только мешать буду, — самоустранилась Марина. Не нравилось ей это панибратство. Она здесь гостья, и все.

— Тогда готовь стол.

— Мгм. — Марина уселась на диван, осмотрелась.

Да, богатство «не блещет», как ни странно: поистаскался, пообносился Шурик, все на дачу несет, видать. Телевизор старой марки, самой первой, наверно; мебель — глаза бы не смотрели, посуда в серванте стеклянная, коврика на полу даже истертого нет. «А на даче мечтает пианино поставить, — вспомнила вдруг планы Шурика Марина. — Ну правильно, там-то они друг перед другом и выкобениваются. Жену любимую и то одеть не может, — вспомнила Марина „ведьму“, которую иногда встречала на улице. — Да, пожалуй, больше десяти рублей Шурик заплатить не сможет… если б захотел платить», — усмехнулась она, припомнив свой сон.

Шурик тем временем метал на стол: бутылочку — какое-то марочное, закуску — консервы, разносолы (жена, видать, только что привезла, что ж не похвастаться, у других сейчас и консервов нет — взять негде: все распределяется по карточкам, как в войну).

— Ну, за встречу, — радостный, предвкушающий, сел за стол, поднял стопку. «Ну-ну», — смеялась глазами Марина.

Ну, о чем Шурику говорить — обо всем: о работе, о детях; тут прихвастнуть, там подучить — только не о главном. Когда ж о главном? Марина сидит глупой куклой, непонимающей, кивает, винцо попивает. Ага, вот оно:

— Ванну не хочешь принять?

Марина становится еще глупее:

— А зачем?

— Я тебе халат принесу, будешь как дома.

«Не выйдет», — Марина снова «показывает фигу».

— Я и так как дома.

Шурик скуксился:

— Так будет еще лучше…

Следующий заход:

— Кактусы любишь? В спальне можешь посмотреть.

Марина — все равно не отделаться — тащится в спальню. До конца так до конца. Широкая кровать посреди комнаты. Кактусы на окне. Подходит, смотрит. Он — сзади: спереди, конечно, боязно, в глаза придется смотреть. Обхватывает руками, поворачивает, подбрасывает на руки, опускается на кровать: она у него на коленях. Целует. Знакомо… до боли. Марина тает… только на минутку. Дольше нельзя — забьет дрожь, что дальше будет — не предсказать. Он заваливает ее на подушки, она упрямо поднимается. «Вот так. Без слов. Без просьб. Считает, что похода в киношку и ужина для такой, как я, достаточно. Достаточно пальцем поманить — прибегу, брошусь в объятия. Не знает, дурачок, что он мне нужен. Ни в каком виде. Раньше был нужен. Для жизни. Для семьи. Для любви. А сейчас… Хороша ложка к обеду.»

Марина села на кровати.

— Мариночка… — Шурик уткнулся в подушку.

Должен, вообще-то, как-то не так: гордо встать, отряхнуться, снова пригласить к столу… А вдруг сейчас скажет: «Мариночка, а ты можешь мне родить сына?..» «А что, запросто, — размечталась Марина, — старая не может, а о сыне он всегда мечтал. Да уж и я не молодая, тридцать семь скоро, и на этот подвиг не пойду. Ишь, чего захотелось — тайной семьи: изредка навещать, скрываться, щекотать себе нервы, — все как в юности, когда бегал от родителей к разведенке, далеко не юной, а от нее — ко мне? Молодости захотелось? Острых ощущений? Кандидатура — вот она, рядом лежит, и обрабатывать не надо — двадцатый год знака дожидается?..» И в то же время Марине вдруг в самом деле до слез захотелось пожалеть этого оборотня: с виду сильного, неприступного мужчину, а на самом деле комплексующего мальчика, родить ему сына и… Он тут с благополучной семьей, а она — там, в нищете, с его сыном? Утешение! А может, он решил развестись со своей благоверной?.. Куда там, а дети — он же порядочный… среди порядочных, а с «людьми из народа», вроде нее, можно и попроще. «Не люблю», — вспомнила вдруг Марина его насмешливый ответ — тогда — на свой выстраданный вопрос… «Нет, нет, эти уловки — песни про ребеночка — хороши для молодого мальчика. Этот не запоет», — очнулась Марина от желанных, еще в юности, фантазий.