Твёрдость по Бринеллю - [78]

— В другой раз.

Сорвалось — пришлось ему идти заливать огонь.

Вернулся. Собрались, вышли на улицу. Марина глаза подняла: «Батюшки!» — красное зарево висит над головой, в черном небе, прямо над крышей. По всему видно, что северное сияние, но почему-то багрового цвета. Да такого, что все небо как кровью залито, а прямо над ними — самый центр купола. Марина остолбенела — не может оторвать глаз от выси. Никогда не видела она такого цвета сияния. Да и никто, знать, не видел. Страшно стало: предзнаменование это, ясно! Только чего? Видно, предупреждение: нечего тебе тут, девка, делать, уйди ты от греха, уйди, пока хуже не стало!

В машину сели, и, пока по лесу ехали, все кровавый водопад перед машиной стекал с небес.

У дома Шурик поблагодарил ее за вечер, Марина схохмила: «Приходите еще», — а про себя: «Немного и скушал!»

Ах, пошляк, пошляк, пополюбовничать ему захотелось, да и нашел, с кем… Душу снова ей изгадил. Она-то всякого ожидала. Но предложение Шурика «попариться» перечеркнуло все ее догадки о «вспыхнувшей вдруг любви», вообще о чем-то возвышенно-романтическом. Да и то — чего она ждала: он человек женатый, семейный, решил с жиру побеситься, пока жена в Сочи, а Марина — холостая-незамужняя, как раз подходит для его потребностей, вот и пользуется подобным спросом…

…Сколько ж она мук тогда, в молодости, через него приняла, и сколько позора… Любила — как дышала; любви своей безграничной скрывать не умела — молода была, непосредственна, все чувства на лице написаны; «друзья-подружки» смеялись над ней в открытую — она ничего не замечала, кроме него и его отношения к ней. И он пользовался этим: то подпустит-обнадежит, то оттолкнет, стряхнет ее, как репей, — забавно, что ли, было? И вдруг — эта женщина… Умно залучила, повисла на нем, ребенка от него родила — терять-то нечего; опытно сыграла на его отцовских чувствах: три года его этим ребенком заманивала, спекулировала им, ни на день не давала забывать о нем, о себе… Выклянчила. Женился. Все правильно. Таким и должен быть исход. А Марина года через три любовью переболела… кажется. Не до конца, но помогло то, что почти сразу она поняла, что любовь зла и полюбила она «козла», и что судьба, да и пути, у них разные.

Но, видно, мало он ее кровушки попил — снова захотелось. Знает ведь, что любила до умопомрачения; сама ему в этом признавалась — не до гордости было. А он утешал: «Ты еще свое счастье найдешь, молодая…» Марина же плакала и мотала головой — для кого угодно это было верно, только не для нее: она знала, что никого уже, никого не полюбит. И не полюбила. Ну что ж. Это ее судьба. А Шурик, если только переживет всю ее жизнь вместе с одной, из своих дочерей, может, ее и поймет…

***

Неделю Шурик не звонил — жена вернулась, наверно. Перед Новым годом неожиданно поздравил — она про него уж и забыла. На другой день снова позвонил — с улицы:

— Я тут… недалеко от твоего дома…

Деликатный намек. «Э-э, нет, на приглашение не рассчитывай. Никогда», — мысленно парировала Марина. Да и ни к чему ему нищету ее показывать, это слишком унизительно…

— Своих отправляю завтра в Ленинград.

— Всех, что ли?

— Всех. Расскажешь мне вечером, как встретила Новый год?

— Где же, каким образом?

— У меня.

«Ясно. Не терпится мужичку. Не мытьем дак катаньем хочет меня укатать. Не знала, что он такой упорный. Хотя, если вспомнить те времена, — то точно так же упорен был, когда ускользал от меня, не давался никак. Сидел под своим колпаком и ни разу оттуда не высунулся, как я ни изводилась. Ни разу до него живого, настоящего не докопалась — неприступен был. А сейчас что ему надо? Решил погулять (хотя и седины-то еще нет, скорее, лысина), думает, что я для него — готовая любовница? Конечно, тогда эта зрелая баба могла доказать ему, что он уже мужик, а я, девчонка, могла его только любить… Теперь роли поменялись: какой с пенсионерки спрос… А я, значит, призвана доказать ему, что он еще на что-то годен? Ну уж дудки. Думает, только поманит — побегу и за счастье сочту: облагодетельствовал Шурик? Плохо же он узнал меня за те годы, да и не пытался. Но… посмотрим».

А ночью, первоянварской ветреной ночью ей приснился вдруг сон: лежит будто бы она у себя дома, почему-то на полу, и приходит к ней Шурик. Она явственно видит, как он ступает своими черными начищенными туфлями у нее перед носом, но она не пытается изменить положения, он тоже, так они и продолжают оставаться: ее нос и носы его ботинок на одном уровне. «Сволочь, он-то этого не замечает», — думает про себя Марина, но как-то беззлобно, хотя и чувствует себя рядом с ним, как всегда, в униженном положении. Он наклоняется к ней и говорит, зачем пришел: «Я плачу женщинам по-разному.» («Значит, покупать меня пришел, проституткой решил меня сделать…») Больше всех — тем, кто еще не рожал детей, меньше — тем, кто рожал одного, кто двоих — еще меньше. («Рублей двести-сто пятьдесят», — прикидывает Марина, забыв, что она-то рожала двоих детей, и ей-то перепадет гораздо меньше.) По пятницам и по субботам, — продолжает выкладывать условия Шурик. «Я могу чаще!» — вставляет Марина, не отрывая свой нос от пола, и это вырывается помимо ее желания, так как всем своим естеством она против такого предложения, но возможность почти «за так» получить хоть какие-то деньги, чтобы рассчитаться с проклятыми долгами, заставляет ее рот, помимо сознания, произнести эти слова. «Я не могу», — останавливает ее Шурик, и она усмехается: «Ох, да ведь его треть ждет его в своем тереме… А почему треть, — спохватывается она, — а не половина? Да потому, что — он, я и она…» На этом подсчете она просыпается и, находясь еще под властью сна, жалеет о тех двухстах, а если умножить на два — четырехстах рублях, которые были только во сне, и сговорчивой она была во сне, и Шурик был богатым только во сне — откуда у него деньги-то: две дочки растут; дача, машина съедают все… Эх, сон, сон!..