Твёрдость по Бринеллю - [36]

Людмила и Танюшка съездили на пляж, погуляли по набережной, сфотографировались, а вечером, усталые, приползли домой. Оставив дочь во дворе, Людмила направилась в дальний угол, к «удобствам», мимо семьи азербайджанцев, которые на сей раз дружно жарили шашлыки — дух от них стоял на весь двор.

Не успела она прикрыть за собой дверь, как услышала ругань Попугаихи и плач Танюшки. Прислушалась — Попугаиха орала на ребенка. Людмила заторопилась во двор — действительно, это ее Танюшка, стоя неподалеку, плакала, а всегда молчаливая Попугаиха (не иначе из солидарности с соседями) орала на нее:

— Иди, иди отсюда, там арай, там арай, нечего тут арать, ишь, научилась арать, никогда не ходи больше сюда!

Людмилу, в который раз уже за последние дни, заколотило: «Ага, и ты решила свою лепту внести…»

— В чем дело? — обратилась она к Попугаихе.

— Ходит тут, арет — пусть туда идет, иди-иди, там арай! — тыкала пальцем Попугаиха в сторону соседской террасы.

Людмила взяла Танюшку за руку:

— Что такое, Таня?

— Мама, я к тебе хотела, пописать, а собака… — плакала, не успокаиваясь, Танюшка.

«Ясно — собаки испугалась… Попугаихина собака никому по двору пройти не давала — всякого облает. И никакого уему нет. У Людмилы сколько раз нога чесалась дать ей под черный зад — ни на минуту ведь не умолкает со своим гавканьем. Но, значит, собаке можно „арать“, а ребенку нельзя… О, невыносимые, злобные люди, людоеды, чтоб вам всем тут провалиться, чтоб вас ваши же пороки заели!..» — взвыла Людмила. Осадив Попугаиху, она повела дочь в угол двора, на дыру.

***

Через несколько дней Людмила, подхватив тяжелые чемоданы, молча спускалась с террасы, молча их уход «не замечали» гости и хозяева дикого дома, но как только они с Танюшкой вышли за ворота ненавистного двора, она опустила чемоданы на землю и так легко вздохнула, как будто вышла наконец на волю из ужасной, страшной тюрьмы с ее уродливыми порядками. Но теперь она была свободна, никакие Щербы ей были не нужны, и она как на крыльях полетела к остановке трамвая, не замечая тяжести чемоданов и подхлестывая Танюшку: «Домой, Господи, домой!..»

В трамвае рыжий и ражий парень, которого она попросила помочь ей занести чемоданы, внезапно разразился бранью, обозвал ее «грязной кацапкой» и, под удивленным взглядом Людмилы, продолжал ругать ее, пока не вышел — наверно, очень хотел подчеркнуть, что он украинец, и что «грязных кацапов» ему здесь не надо; но Людмила не отвечала ему: она знала, что это последнее дикое проявление ее дикого отдыха; через несколько часов она окажется дома, в своей комнате, и еще на год отгородит ее стенами себя и дочь от диких, диких, диких, диких людей!..

1990

Радуйся чуду

Часть 1. «Спасибо, Жупиков»

— Галин!..

Толик стоял у порога квартиры и тер нос пальцем. Это означало, что мысль, которую он намеревался высказать, чем-то его смущала.

Толику стукнуло двадцать семь лет, но для Галины и друзей он был Толиком и никем другим, потому что трудно было называть его серьезно «Толей» или, тем более, «Анатолием» — оттого что представлял он собой тип мужчины хоть и нагловатого, но довольно инфантильного — ими, как Галина считала, изобиловало нынешнее поколение, образца так 195… года. Может, наглостью прикрывалась инфантильность и нерешительность, но наглость — это все-таки благоприобретенное, а инфантильность есть уже результат женского — маминого — воспитания, как будто пап у молодого нынешнего поколения и вовсе не было. Редко, по ее убеждению, можно было найти сейчас в молодых людях что-то мужское, разве что в штаны заглянуть: так до смерти они «сынками» и останутся.

Вот и Толик был нерешителен, женского пола боялся как огня, а пуще всех боялся своей мамы: отчитывался ей во всех своих поступках и до сих пор не решался к себе домой друзей приглашать — в доме у него ничего своего не было, кроме кровати, на которой он спал; все остальное — родительское, неприкосновенное, на все для Толика наложен запрет, и он его соблюдал. И Галю-то даже он называл как-то по-особому, просяще-заискивающе: «Галин», — как будто говорил: «Мам, а мам…» Был он жалок, неуверен в себе, женить бы его надо было, чтоб совсем не пропал, да ведь за ручку к кому-то мужика не поведешь…

— Ну что? — Галя приготовилась выслушать что-то малоприятное для себя.

Толик снова потер нос.

— Галин, вчера вечером тут, на скамейке у твоего подъезда, Жупиков сидел…

Галина вскинула брови:

— Жупиков? Откуда ты его знаешь?

— Через Димку, они работают вместе.

Жупиков был бывшим Галиным мужем, ее ошибкой и позором, как не только она одна считала. Рассталась она с ним три года назад, о чем не жалела, но вот забыть его, проклятого, до сих пор почему-то не могла, хоть он и не появлялся у нее никогда, к дочери не приходил, и виделись они крайне редко.

— Ну и что?

— В общем, он плакал тут…

Сердце Галины забилось, загукало в груди.

— Что-о?

— Напились они с Димкой, он попросил Димку отвести его к тебе — один-то боится, да тебя дома не было. Вот они сидели тут на скамейке, и он плакал, жаловался — говорил, что дурак был, когда развелся, что жалеет об этом.

Толик снова взялся за нос. Тут Галя поняла, что смущало Толика, когда он заговорил о ее «бывшем». Ведь Жупиков, хоть и бывший, а все же ее муж, человек близкий и почти родной, а тут его к Галине снова потянуло, плачет вот… А вдруг у нее еще какие-то теплые чувства к мужу остались? Опасается Толик. И выпало же именно ему Галине об этом сообщить — ну что для друзей не сделаешь, — а уж ему-то это было вовсе не сладко, ведь он уже сам два года как за ней увивается. В любви признавался, преследовал, стращал, что покончит жизнь самоубийством… Его уже и доставали один раз из реки, вместе с мотоциклом, накрепко примотанного проволокой к раме, — хорошо, хоть вовремя поспели; пытался он еще раз демонстративно утопиться, но Галина, хоть и знала об этих попытках несчастного, виду не показывала, не жалела, а только еще дальше отстранялась от него, потому что была еще одна черта в характере Толика: он не мог любить только одну женщину; в надежде, что хоть где-то повезет, он не пропускал мимо себя ни одной юбки, влюблялся беззаветно во всех женщин подряд, ходил за ними, как собачка, — у Гали же такой человек вызывал омерзение.