Твёрдость по Бринеллю - [22]

Но осознав, что она такая легкомысленная, Ира тут же испугалась еще больше.

«Как же так? — забилось в ее мозгу. — Я как будто этому обрадовалась? Чтобы моя маленькая, пухленькая, веселая Ксюшка стала чем-то неживым, какой-то материей холодной, которая вслед за этим исчезнет навсегда? И я почувствовала от этого облегчение? Неужели это, точно, было, и случилось это со мной?.. Неужели это вообще возможно с кем-либо из матерей?»

Ира уже гнала от себя эти крамольные мысли, но было поздно: все-таки она успела подумать! И как же она — мать — смогла подумать такое? И волосы не встали у нее на голове, и дрожь не покрыла все тело, и думала она об этом как-то совершенно хладнокровно? Но ведь у нее всего двое детей, только двое! Неужели она так с ними намучилась, что смерть «малявки», как она называла Ксюшу, принесла бы ей облегчение? Но до чего же они, матери, тогда докатились? Отчего так обессилели? И как было раньше, у тех матерей, дети кого умирали в войну от голода, кто похоронил двоих, четверых, пятерых детей, они, что — тоже только облегченно вздыхали после очередных похорон? Нет, нет, этого не могло быть, даже если в условиях войны и голода это было простительно. Они же — матери! А… вдруг? Может, так и было: они принимали смерть детей с легкостью? «Нет, нет, так не должно быть», — убеждала себя Ирина. И вообще, как она смеет об этом думать, она ведь еще не бывала в их шкуре, она ничего не испытала, она только… представила, только на мгновение представила себя на их месте, а у нее ведь еще никто из близких не умирал, да и не дай Бог, не дай Бог — это, наверно, на самом деле страшно, ужасно страшно, и пережить это просто невозможно…

Ирина невидящим взглядом смотрела на мать.

— Завтра уже похороны. Пойдешь?

Конечно, она пойдет. Хотя с двоюродной сестрой Лидой они встречаются нечасто, но в их многочисленной родне дети еще ни у кого не умирали, да и вообще мало, кто умирал.

***

На другой день Ира отпросилась с работы и пошла потихоньку — едва ноги тащила — к дому Лиды, куда собирались все родственники: зрелище предстояло печальное.

Ира сама воспитывала двоих детей, в одиночку. С мужем они давно разошлись, и он не помогал ей поднимать девочек, помогала только мать, и поэтому Ире тяжко приходилось, особенно когда Ксюша была маленькая, да ведь она и сейчас еще маленькая — трех лет даже нет.

Ира очень уставала от детей, а может, и не только от них, а от всей беспросветной, безрадостной жизни. Ничего, казалось бы, из ряда вон выходящего она не делала, все было как обычно — как у всех: «оттрубив» целый день на работе (надо кормить семью), она приводила Ксюшу из садика, кормила всех ужином, проверяла уроки у старшей дочки, читала им иногда книжки на ночь, но все-таки к концу недели она так уставала, что отдавала девчонок бабушке на выходные беспрекословно, и уж потом, в одиночестве, начинала потихоньку заниматься делами по дому — теми, что скапливались за неделю. Но стоило ей с детьми побыть в разлуке хотя бы день, как они уже с радостными криками бросались друг к другу при встрече; а к концу следующей недели снова приходила усталость, и так без конца, и просвета никакого пока не было видно. Родного отца — хоть и жил он неподалеку — к дочкам не заманить было (что не раз пыталась проделать бабушка) никакими посулами: то ли он берег свои нервы, то ли был Иваном, не помнящим родства. Ее одиночное родительство ужасно раздражало Иру, лишало ее необходимого равновесия, она переставала сдерживаться, часто срывалась, а зло и раздражение вымещала на детях — на ком же еще? — и старшая дочка уже иногда называла маму «злюкой», а мама не могла уже, не могла остановиться: это входило у нее в привычку, и нервы ее, как говорят, стали «ни к черту».

А у Лиды, сестры, детей трое. С мужем она живет душа в душу, и третьего ребенка они хотели, это все знают, но вот не повезло им: у дочки прогрессировала родовая травма, а когда врачи собрались что-то делать, было уже поздно. Ирина, представив, какой плач стоит у гробика, поежилась.

Подойдя к дому, она вошла в подъезд и медленно стала подниматься на второй этаж, в квартиру Лиды. Шла она как бы нехотя — невеселая картина ее ожидала, — и все же от неожиданности не убереглась: на детской коляске, стоявшей на площадке — конечно же Анечкиной, — она увидела похоронный венок, сплетенный из блеклых искусственных цветов — такой чужеродный на этой коляске… Сердце Ирины сжалось, и внезапно накатились нежданные слезы.

Дверь в квартиру была открыта. Ира прошла в комнату, посреди которой на столе стоял маленький гроб. Ребенок, лежавший в нем, в своем кружевном чепчике был похож на куклу и, видимо, не вызывал у многих присутствующих ни должного страха, ни должного внимания, как это обычно бывает на похоронах — казалось, он спал. Женщины-родственницы, почему-то в полный голос, переговаривались между собой. Иру это покоробило, тем более что они делились новостями, интересовались здоровьем друг друга — давно не виделись, — а про похороны ни гу-гу.

Она подошла к гробику. Ребенок, хоть и был похож на куклу, все же был довольно крупным для своих полутора лет. Но он не спал, как казалось, нет, он был мертв: закрытые глаза его просели в орбитах, и кружева чепчика не полностью скрывали следы трепанации черепа. Ирино лицо невольно приняло скорбное, плаксивое выражение, и она, чтобы привлечь всеобщее внимание к ребенку, осторожно задала несколько вопросов. Ей охотно принялись отвечать. Ирина слушала, а сама смотрела на Лиду, которая сидела у гробика и, обняв его одной рукой, спокойно смотрела в лицо мертвой дочки. И Ира с тем же недавним ужасом осознала, что Лида смотрит слишком спокойно, даже как бы изучающе, в лицо своей девочки, следов слез не заметно; она даже улыбнулась кому-то из женщин, обстоятельно и как-то даже лениво ответив на вопрос о болезни и смерти дочери.