Твёрдость по Бринеллю - [21]

Я попробовала «закинуть удочку»: спросила у девчонок, где они хотят ночевать — в надежде, что они польстятся на привычные условия, — но Яна тут же заканючила, что дедушка там один, и ей его жалко… Пришлось собираться и отправляться к деду. Да и то: мы же к нему в гости приехали, а бабушкина душа — что ж, это только призрак…

Короткий ноябрьский день закончился, и возвращались на дедову окраину мы уже в темноте. Раиса нас провожала. Открывая калитку дедова дома, я снова, со страхом и тайной надеждой, взглянула в сторону как магнитом притягивавшего кладбища, но там все было мертво, как и полагалось тому быть. «Нечего было дрейфить раньше», — корила я себя, вновь замирая от страха и притворно вздыхая…

***

В доме нас ждал сюрприз: вернулись из леса охотники и принесли окоченевшего белого зайца.

— Двадцать четвертый за этот сезон, — похвастался инфарктничек Евгений, а потом долго рассказывал, поднимая на смех своего престарелого братца, как тот кувыркался в снегу, бродя по лесу, и всех — и охотника, и себя, и собаку — только намаял; а я удивлялась безрассудному Жениному ухарству и такой беспечности сердечника к самому себе.

Девицы мои дружно облили погибшего беляка слезами жалости. Но вот незадача: зайца ошкуривать никто не хотел, и если б не Раиса, с готовностью согласившаяся его «оприходовать», пришлось бы бросить его собакам. Жаль, свежей зайчатинки нам попробовать так и не удалось.

Когда ушли Евгений и Раиса с зайцем и снова наступила ночь и необходимость ложиться спать, ко мне опять стал подступать страх в доме, окна которого выходили на кладбище… На то окно, из которого было видно кладбищенскую ограду и поле с таинственными огоньками, я боялась даже взглянуть. Я просто физически ощущала присутствие этой близкой возвышенности и того, что там, в ней: казалось, с той стороны подступает не темнота, а сама нечистая сила, ползут флюиды страха, которые подавляют все живое… Безотчетный ужас сковал меня, и я малодушно, но окончательно решила: из дедова дома бежать, — понимая, что очередную ночь, третью или тем паче четвертую, мне тут не пережить.

Наутро я объявила об отъезде, сославшись на закончившийся отпуск, и отец вдруг тоже стал собираться.

— Ты-то чего? Останься еще, — увещевала я его, но он почему-то решил, что ему тоже пора домой.

А дед на прощанье наметил Яну одарить: «Хорошая девка, помощница, ли-ко ты». Меня он, как и Раису, не привечал — не почтила бабушку, а это было уже непоправимо.

Дед повел Яну в магазин и там купил ей байковое одеяло и покрывало — в «приданое».

— Дед, да у нас же все есть, — пыталась я остановить его, но он как отрезал:

— А у нее нет.

Пришлось согласиться.

Но и я получила от рачительного деда подарок («Ты одна, тебе трудно») — пару бабушкиных сарафанов, и, трепеща и сомневаясь — смеяться мне или опасаться, — из уважения к старику взяла их — на память.

Одна Алька осталась без подарка — ее дед, казалось, вообще не замечал или, наоборот, не одобрял за шумливость и бестолковость…

Вечером, простившись слезно с дедом (Яна плакала и из жалости хотела взять его с собой), уезжали мы все-таки из Раисиного дома — она жила поближе к вокзалу. Раиса проводила нас прощальным ужином с коньяком и разносолами, и нам было уже почти весело покидать такую странную, такую неуютную, холодную Няндому…

***

В поезде, уложив детей спать и лежа на верхней полке, уже засыпая, я вдруг услышала, как один сосед по купе говорил другому: «Время сейчас такое — поздняя осень, вот души усопших и общаются с родными — появляются то в виде огоньков, то туманности, то еще чего-нибудь…» Я содрогнулась, вспомнив о своем «общении» в доме деда, стоящем невдалеке от кладбища. Да, не все еще ясно в этом мире… Но поезд тихо стучал колесами, меня уютно покачивало на полке, и, окруженная своими многочисленными попутчиками, я спокойно уснула… И не во сне ли мне приснилось, что подаренные дедом сарафаны бабки Клавдеи шуршат в чемодане, как будто о чем-то между собой перешептываются, сговариваются, в то время как сама Няндома все дальше и дальше уплывает от меня?..

1990

Вопрос

Мать вошла в комнату в сбившейся набок косынке, слепо потыкалась из угла в угол в маленькой, тесно заставленной мебелью комнатенке, и наконец вымолвила:

— Ира, у Лиды Анечка все-таки умерла…

— Как?! — Ира, выпустившая из мыслей за каждодневной суетой, что племянница ее лежит в больнице, в реанимационном отделении, содрогнулась от этого известия.

Анечке было всего полтора года, и она была третьим ребенком у Лиды. Недавно у девочки обнаружилось расстройство координации движений, она начала беспричинно падать… Пока врачи искали причину, проверяли предположения, болезнь быстро прогрессировала, и Анечке потребовалось хирургическое вмешательство. Пока ожидали приезда хирурга из областного центра, оно запоздало. И вот теперь…

Ира — тоже мать, воспитывающая двоих детей, — трепеща от ужаса, мысленно попробовала примерить Лидино горе на себя: хотя бы представить, что ее младшая дочка Ксюша, которой было два с половиной годика, — умерла.

Испугавшись уже того, что такая мысль пришла ей в голову, холодея, она подошла к пустой сейчас детской кроватке (Ксюша с дедушкой гуляли во дворе) и, заглянув в нее, представила, что в этой кроватке дочки не будет больше никогда, никогда… И вдруг она почувствовала… облегчение. Да-да, сладостное, неведомо откуда взявшееся чувство облегчения прокатилось от ее мозгового центра по всему телу. «Будет легко, легче будет…» — не подумала, а почувствовала каждой клеточкой мозга Ирина. С одним ребенком значительно легче — это она поняла, когда Ксюшка уже родилась. Так что ведь — назад не затолкаешь. Тем более что ребенок был желанный. Но с двумя детьми да без мужа Ирине было так тяжело, что если бы не помогала ее мать, ей бы только в петлю и осталось…