Твёрдость по Бринеллю - [20]

Немного полежав, я незаметно опять заснула, и только отключилась от действительности, как тут же, и с тем же упорством, меня снова принялись душить все те же стеклянно-прозрачные, жесткие руки, причем я как будто даже знала уже, чьи они… Это стало невыносимым. Вскочив, чтоб меня окончательно не задушили во сне, я тотчас же включила свет и решила его больше не гасить, несмотря на ночь и экономность деда. Ходики на стене собирались пробить три часа, отец в соседней комнате ворочался на диване — тоже не спал, тень деда мелькала за застекленной дверью «зала» — не спал и он… Кое-как я промаялась, забываясь, до утра, а утром решила твердо: следующую ночь мы проведем у тетки.

***

Утром отец с Евгением уехали на охоту в зимний лес на мотоцикле, а мы с дедом сели доедать наваристые щи, которых отец вчера сварил огромную кастрюлю, взяв, по обыкновению, на себя обязанность «большухи» по приезде.

— Дед, расскажи мне, как вы с бабушкой поженились, — решила расспросить я деда о малознакомой родне по отцовской линии.

— Ох, Геленька, я ведь тяжелую жизнь прожил, — прослезился, услышав мою просьбу, дед. И, ничуть не ломаясь, начал рассказывать.

Он, Федор, в семье был старшим. В одну зиму отец его был на лесозаготовках, исполнял трудовую повинность, когда мать свалил тиф, и ее отвезли в больницу. Дома остался лишь он, шестнадцатилетний Федор, трехлетняя сестра Лиза и совсем маленькая — грудная — девочка. В больнице мать умерла, а аккурат в день ее похорон и отца, горевшего от болезни, привезли из леса. Едва он из саней выскребся; в избу ему помогли зайти, на печь положили уж без сознания, а сами на кладбище, хоронить, поехали.

Отца, тоже с тифом, свезли в больницу, и снова Федор, малец, остался один: забился на печь со страху и спуститься на пол боится, а ребенок в зыбке орет-заливается — некормленый, неухоженный…

Тифозный дом люди обходили стороной. Один только дядя Иван приходил тайно, по ночам: ребенка кое-чем покормит, обиходит, поесть принесет, а Федор был вовсе как пришибленный. Сестричка, конечно, померла, а тут еще Лизка в ногах путается, отец в больнице… Но вот он стал поправляться, да и стал сына спрашивать: «А что, Федор, мать-то ни разу ко мне не придет?» — «Нет ведь у нас теперь матери-то, папа», — Федор в ответ…

Вышел отец из больницы. Хозяйки в доме не стало, а ребенок еще маленький. Отцу жениться — опять дети пойдут, а куда уж… Порешили: Федору невесту искать. «Да какой я жених — восемнадцати еще нет!» — противился Федор. А что делать? Пришлось соглашаться. И сосватали за Федора Клавдею, привезли в дом «большуху» из соседней деревни. Ему — семнадцать лет, ей — двадцать один. Стали хозяйство поднимать. Клавдея мастерицей оказалась на все руки: пряла и ткала, всякое узорное полотно умела делать, работала не покладая рук и не поднимая глаз. Разжились, коровами обзавелись, лошадьми, кой-какой техникой, и вдруг… сдавай все в колхоз. Отец Федора не выдержал — не сразу, но подался из деревни в город. Позже и сестра, Лиза, к нему уехала, а там и Федор с семьей дом бросили: не стало хозяину житья в деревне, новые порядки не давали работать, не давали и жить — все-то они нарушили…

Осели в Няндоме. Федор пошел работать на железную дорогу. В войну семья скиталась с ремонтно-строительной бригадой по стране: Федор плотничал, дети рождались и умирали. Старший сын вернулся с войны, в Няндоме, недалеко от родных мест, Федор построил дом, в нем теперь доживает один, в нем и умирать собирается…

Незаметно за рассказом, потихоньку вошла Раиса, единственная дочь деда: трое их живыми-то остались из двенадцати детей, прижитых с Клавдеей — Владимир, старший (мой отец), Раиса да Евгений, последний.

Дед Раису как будто и не замечает, а Раиса и не раздевается.

— Пойдемте ко мне в гости, — обращается ко мне.

Я вспомнила ночные страхи.

— Пойдем!

Раиса живет в новом, благоустроенном доме, у нее уютно и не страшно…

***

Только за порог вышли, Раиса запристанывала, зажаловалась на судьбину свою, как ей с дедом тяжело здесь живется. И скупой он, и суровый, и простить ей ни за что не хочет, что не пришла Раиса мать последний раз перед смертью помыть. Дед тогда баню истопил, заказал, чтоб помыла. А у Раисы свои дела: двое внуков-близнецов у нее народились, с ними ей куча хлопот. Не пришла она мать помыть. А через несколько дней та умерла. Так дед рассерчал, что дочь не обиходила мать, что и знать Раису не хочет с тех пор. Ни помощи, ни участия от нее не принимает, того гляди наследства лишит, и сам к ней дорогу забыл. С пятидесятилетием только пришел поздравить дочь, и то без подарка; за стол присел, но, и рюмки не осушив за здоровье, вскоре убрался. Очень плохо Раисе с таким дедом жить. И денег у него — куры не клюют, а не дает, не дарит, и в завещании, конечно, не отпишет, хотя кто уж для них, стариков, и старался, кто их и обихаживал, если не она, Раиса, — ведь не снохи же…

У Раисы мы сидим за обильным столом, она жалуется, а я слушаю и, ожидая приближения вечера, вспоминаю свой ночной кошмар да то, что мать рассказывала мне о Женькиной свадьбе: как мать да тетка невесты в ногах у свекрови валялись — просили, по обычаю, чтоб не обидела она их кровиночку да не сделала с ней чего, а бабка Клавдея сурово взирала на них с высоты своего маленького роста и даже не просила их подняться… Вспомнилось вдруг — читала где-то, — что колдуны будто перед смертью сильно мучаются, если не могут передать кому-то свою силу; им непременно надо увидеть кого-то, дотронуться до кого-то, чтобы это знание свое спихнуть на него, — потому, говорила мать, бабка Клава и умерла в одиночестве: боялись люди к ней подойти, и Раиска, дескать, боялась, — и, как все колдуны, на полу, у порога, померла… С новой силой припомнились мне ночные «рукопожатия» — так неужели это бабушкина душа не может простить мне неучтивости, непочитания ее, того, что я на похороны к ней не приехала? Так тогда она и в эту ночь не даст мне уснуть! Нет, возвращаться к деду… Надо оставаться здесь, у тетки Раисы, в уютной, привычной квартире!