Твёрдость по Бринеллю - [104]

***

Вскоре после возвращения из Няндомы в детском саду, где работал отец, ночью вспыхнул пожар: к счастью, не в его дежурство. Но за ним все равно прислали. Загорелась будка теплоцентра, где, видимо, ночевали бродяги, или баловалась ребятня. Огонь удалось быстро потушить.

Коснулись несчастья и меня: в конце апреля меня выгнали с работы, я оказалась на улице, как многие безработные в непонятных нам ранее капстранах оказывались — всегда и во веки веков. Двое детей на руках и ни копейки на существование, невозможность найти работу, из-за повальных увольнений в организациях, и хоть как-то пропитаться — вот что с этих пор ожидало меня…

Было это страшно, дико, я оцепенела от черной несправедливости новых порядков, но… Надо было приноравливаться к новому стилю жизни. Вскоре появилась возможность зарабатывать деньги хотя бы торговлей на улице: в это время торговали все, всем и на всех углах — я попробовала. Появились деньги на пропитание, но соседи перестали со мной здороваться, а собственная мать стала меня избегать… Отец ругал меня, называл тунеядкой, заметно запил: сам-то он продолжал работать на прежнем месте — его зарплата при «капитализме» резко повысилась; но того, что происходило вокруг, он не понимал.

Через какое-то время в детском саду произошел новый казус: выпучилась бревенчатая стена старого здания и грозила обвалом. Создалась аварийная ситуация. Из двух групп срочно эвакуировали детей и произвели ремонт стены… Но было ясно, что старому зданию приходит конец, и наступил день, когда сад, находившийся в нем, расформировали, а детей и недоумевающий персонал раскидали по другим детским садам.

Отцу предложили (рекомендации у него были отличные) работу в садике, который был на другом краю города, но, опять по какому-то стечению обстоятельств, именно тот, который в последний год перед школой посещала Алина — ходила в логопедическую группу. Отец согласился, хотя здоровье у него начинало сдавать: он стал приволакивать левую ногу, хотя ходил без палки; к тому же все он чаще «поддавал» и стал позволять себе приходить на работу выпивши: пенсия его все увеличивалась, а водка все дешевела… Участок уборки на новом месте значительно вырос, энтузиазма у старика, естественно, не прибавилось, но отказать людям он не смог.

Но и на новом месте, в здании сада, стоящего по другую сторону шоссе от городского больничного морга, его снова во время ночных дежурств начал посещать полтергейст: двери внезапно сами распахивались, хотя были закрыты на задвижку, свет сам включался. Обстановка была такой, что его напарники-сторожа, обладающие более слабыми нервами, по его словам, «не вылезали из больницы». Всего отец не рассказывал, но многозначительно поднимал брови и делал вид, что хранит тайну, которую всем знать не обязательно. Я и верила и не верила; одно знала точно: голова у отца всегда была крепкой, никакая доза алкоголя никогда не могла лишить его разума или памяти, в любом состоянии он действовал осознанно, всегда был начеку. Но в садике ему частенько приходилось работать за двоих, а это было тяжело, да и к чему? В общем, проработав пару месяцев, в ноябре он окончательно забросил профессию сторожа и дворника детского сада и ушел на покой, в свои шестьдесят семь лет.

Но, тем не менее, и в собственной квартире полтергейст не оставлял его в покое, не удивляя разнообразием: то почему-то внезапно вспыхивала люстра, когда свет был выключен, то происходили прочие странные мелочи, которые подтверждала уже и мать. И опять становилось ясно, что это не к добру, хотя никто, казалось, этих явлений так не расценивал — ведь ничего особо страшного и не происходило.

Но весной, в апреле, когда позвонили из Няндомы: «Приезжайте, умер от сердечного приступа Евгений», — пришлось припомнить все, в том числе и няндомского снежного человека… с детенышем. Вот он, детеныш-то… Младший.

И снова «похоронная команда» — отец, я и Алина — поехала в Няндому. И снова те же обычаи были соблюдены в доме, как ровно год назад — будто мы и не уезжали, — только лицо покойного в гробу на этот раз было прикрыто марлей. Когда ее откинули, я увидела на правом виске и щеке Женьки синяки и то, что покойник уже начал раздуваться, хотя было еще рановато, — то ли от тепла, то ли от того, что уже успел залежаться… Но гроб его был еще не готов к погребению: не хватало траурной ленты по крайчику, и я, вспомнив свою бывшую профессию судового разметчика и то, как лихо, по восемь часов в сутки, колотила молотком по керну, взялась за дело. Сколько гвоздей вогнала я тогда в гроб по его периметру, закладывая попутно на ленте складочки и бесстрашно поглядывая на покойника (он не реагировал), — одному Богу известно. Но — много…

Пока родственники прощались с Евгением, жена его, Галина, все, как-то излишне стыдливо, прикрывала лицо покойника марлей, а потом, всю дорогу к кладбищу, куда гроб везли на грузовике с откинутыми бортами, пролежала на раздувшемся теле мужа — видимо, так полагалось в Няндоме вдове…

Похоронили Евгения в глубоченной двухметровой могиле, навесив над гробом деревянный щит, который должен был создавать покойнику защиту от тяжеленной толщи песчаника, что насыпали над ним сверху. На поминках запомнилось то, что Женькин сын, Анатолий, которому покойник обязан, по меньшей мере, одним из трех инфарктов, обильно проливал слезы и, держа на коленях маленького Женькиного внука — единственного продолжателя рода, — снова обещал начать «новую жизнь». На меня похороны подействовали гнетуще: ведь мой дядя Евгений был лишь на четыре года старше меня.