Твёрдость по Бринеллю - [103]

И беда не заставила себя ждать: вскоре отцу пришла телеграмма из той самой Няндомы. В ней сообщалось, что деда — его отца, у которого там был свой дом и хозяйство, — хватил удар, он находится в больнице, при смерти.

Отец выехал в Няндому, но дед в сознание так и не пришел и его не узнал. Ждать его кончины было бессмысленно. Отец вернулся домой. А дед через неделю скончался.

На этот раз втроем: отец, я и Алина — мы поехали в Няндому на похороны. На станцию прибыли, как обычно, рано утром, в пятом часу, и пошли прямо к дому деда, магически притягиваемые его смертью, на окраину — туда, где за два года до того я видела неопознанное, необъяснимое явление: летающие светящиеся «апельсины».

На сей раз ночью в Няндоме было темно и тихо. Но когда мы подошли к дому деда, сердце у меня екнуло: в одном из окон горел свет. Постучав в дверь, мы не дождались никакого ответа. Стало совсем жутко: вдруг там покойник, и — один…

Наконец в доме проснулись. Младший сын деда, Евгений, открыл дверь и впустил нас. Нехорошее предчувствие не обмануло: покойный дед в своей последней люльке ночевал дома — так было принято в Няндоме: из больничного морга деда привезли в родной дом на ночь. Евгений, кратко рассказав о смерти отца, согрел нам крепкого чаю и отправился досыпать в бабушкину маленькую каморку. В комнатке за «залом», посреди которого стоял гроб, спали его дочь Наташа и жена Галина, которая только появилась поприветствовать нас и сразу ушла назад. Почему они все ночевали в доме деда, я тогда не поняла, но такое тесное сожительство с мертвецом казалось странным.

Напившись чаю, мы втроем расположились в дедовой каморке, рядом с кухней, хотя из-за тесноты это было сложно. Я и Алька улеглись на дедовой высокой кровати, а отец — на маленьком деревянном диванчике, на котором можно было лежать только согнув ноги, или вытянув их через подлокотник, что отец и сделал. Алька мигом заснула, а я уснуть никак не могла. В избе было не топлено, но и не холодно, и, тем не менее, я стала замерзать. Особенно, как показалось, холодом тянуло от самой кровати — мерзла спина, словно я лежала на сырой земле, и она вытягивала тепло из тела.

Мысль о том, что хозяин постели лежит, едва успев остыть, в соседней комнате и что забраться на его ложе я поторопилась, не оставляла меня. Но было еще раннее утро, деться было некуда, и я постаралась уснуть. Я подсовывала ладони под свой замерзающий зад, потом повернулась на бок — ничего не помогало. Кровать оставалась ледяной!..

Наконец в дом стали собираться люди: кто — проститься с дедом, кто — помочь в организации поминок, да и вообще, мало ли в чем. В комнаты стали набиваться женщины, которых я не знала. Началась суета: как мне показалось, она длилась очень долго. Если в нашем городе на кладбище стремятся управиться с похоронами до двенадцати часов, то в Няндоме с двенадцати только начинают. Чем позже вывезут покойника из дома (но не в потемках конечно), тем лучше.

Все это время в комнате вокруг покойника сидели люди, которые то и дело менялись — дед считался крепким хозяином и был уважаемым в округе человеком. Пять лет без бабушки он прожил очень достойно. Зарились на него, восьмидесятилетнего, соседские «невесты», и ему кто-то нравился, да только дальше этого дело не пошло…

Несмотря на стойкий непривычный запах, я иногда, для приличия, тоже заходила в комнату, чтобы последний раз посмотреть на деда. Он был таким же, как всегда, только мертвым. А Алинка терлась у гроба без всякого страха и стеснения; что-то, казалось, даже исследовала.

Наконец, часа в два, пришла машина, катафалк; на веранде выставили окно — в коридоре было не развернуться — и гроб с телом вынесли на улицу. Последнее, что запомнилось — это шов, пересекающий лысину деда: желтая пергаментная кожа, стянутая грубыми бурыми нитками…

Поминки слегка омрачились оглашением завещания: все движимое и недвижимое имущество дед оставлял младшему сыну (чувствовалось, что семейка Евгения неплохо поработала в этом направлении, вряд ли дед сам догадался бы оставить завещание), совершенно забыв про своего старшего сына и дочь Раису. Сам Евгений считал, что завещание вполне справедливо. Я начала понимать, почему все семейство ночевало в доме: столбили свое имущество. А всего накопленного денежного богатства деда, о котором ходили легенды, по словам Галины, в связи с инфляцией, едва хватило лишь на похороны…

Отец мой и Раиса, выслушав завещание, сильно обиделись, но против воли деда не попрешь, к тому же апеллировать было уже не к кому, да и не принято.

По наказу моей матери, которая, не любя Няндому, с нами не поехала, я спела для «мамонов», как она называет местных жителей, которые, по ее словам, «креста не умеют наложить», «Вечную память» по деду (об этом дед, зная местные нравы, еще при жизни сам ее просил), хотя так же, как они, мало смыслила в этом. Но действительно, попа на похоронах не было, и никто из старух не крестился и по покойнику молитв не читал, хотя дед сам был очень религиозен и объехал все храмы Архангельска, Каргополя и всех ближних к Няндоме городов.

Когда мы покидали Няндому, отец прихватил с собой лишь портрет своего деда, моего прадеда, висевший над кроватью покойного, и зарекся в дальнейшем ездить в дом, который когда-то сам помогал строить молодому ещё отцу.