Твердая порода - [19]

Кадермат поворачивался на другой бок, засовывал голову под подушку, но сон все равно не шел. Лежит Кадермат и, как мальчишка, дразнит супругов, повторяя слова Райсы: золотце, колючка, иголочка. Конфеточка помадная! Впрочем, «золотце» — понятно, ибо у Фазыла волосы золотисто-желтые. «Колючка» — тоже, так как Зубаиров вечно торопится по утрам и не пробривается как следует. А вот почему «иголочка»? При чем тут иголка? Почему это Зубаиров вдруг стал портняжной принадлежностью? Иголка? Мастер вообще-то у них мягковат и только старается казаться твердым. Это все равно что еж назовет свое дитя пушистым. А может, тут другое? Зубаиров, как иголка, воткнулся в сердце Райсы или, как иголка, терялся прямо на глазах? Или, как русские говорят, — жена за мужем, что нитка за иголкой?.. «Ладно живут, словно молодожены, — признавал Кадермат. — Но все же было б лучше, если бы они целовались потише!»

Однако все это, оказывается, были цветочки. Зрели ягодки.

Через неделю заболела Ляля. Ее ночной плач доносился до самой крайней палатки Тин-Тиныча. А Кадермат совсем замучился. По ночам он совал в карманы папиросы и спички, хватал одеяло и подушку, уходил из палатки на берег Сагындыка и там ложился. «Тоже мне врач, — ворчал он. — Собственного ребенка не может вылечить и успокоить!»

Уж сколько лет Кадермата мучит бессонница. Странная она какая-то у него. Шум двигателей, компрессоров, насосов, лязг железа ему не мешают. Он даже лучше спит, когда шумит буровая. Но его может разбудить писк мыши под крылом палатки, и он до утра уж не заснет, вспоминая страшный барак на чужой земле. Ровное гуденье леса под ветром, дождь, стучащий по брезенту, тоже Отшибает сон, и он тогда ворочается, ворочается, травит воспоминаниями душу, словно залез в нее дьявол…

Пленных красноармейцев гнали, как скот, на запад. Спать они ложились прямо под открытым небом, плотно прижимаясь друг к другу, образуя одно иззябшее, продрогшее тело. Чтобы не примерзнуть к земле, кто-нибудь переворачивался с одного бока на другой, и все начинали двигаться, кашлять, стонать. Утром многие не могли подняться. Конвоиры их пристреливали.

Часть Кадермата оказалась в окружении дождливой октябрьской осенью. Батальон, потерявший связь с командованием полка, ожесточенно дрался с наступающими фашистами в полусотне километров западнее Брянска. Отчаянно атакуя, он в рукопашном бою выбил фашистов из одной деревни. Когда наступило затишье, остатки батальона собрались на окраине горящего села. — Грязные, мокрые, донельзя усталые и голодные красноармейцы и командиры должны были вместе решить, что делать дальше. Выход был один — уходить в лес, что начинался за просторным выпасом. В это время подъехала легковая машина. Оттуда вылезли штабисты и объявили, что их батальон — последний остаток части. Полк окружен и рассыпался по лесам и болотам. Среди приехавших Кадермат узнал троих: начальника штаба Козырева, его адъютанта Соболева и писаря штаба старшину Пиотковского.

С гимнастерки начштаба был содран один карман, на поясе болтался ремешок портупеи, белесые волосы прилипли ко лбу, глаза блуждали, не могли ни на чем остановиться. Он еще раз повторил, что Брянск в руках противника, командир полка по дороге убит и они находятся в глубоком тылу врага.

— Воинская часть как таковая уже не существует. И я слагаю с себя все обязанности! — вдруг закричал начштаба. — Пленение считаю позором. Предпочитаю уничтожить самого себя!

Перед оцепеневшим батальоном майор быстро вынул пистолет из кобуры и выстрелил себе в висок. В жуткой тишине он рухнул на крыло машины.

— Дур-р-ак! — ринулся к нему капитан Соболев, но вдруг остановился и тоже вынул пистолет. — Ни с места! Смирно-о-о! Полк существует и борется с врагом!

Он бросился к машине. На глазах у замершего батальона Соболев содрал полотнище полкового знамени с древка, свернул его и спрятал за пазуху.

— Полк, за мной! — скомандовал капитан, подняв револьвер над головой. — В лес!

Лес был маняще близок, и Соболев принял тогда единственно правильное решение. Деревню взяли наскоком, из этого леса, и немцы вроде бы даже охотно откатились в сгоревшее, слегка всхолмленное поле, что тянулось вдоль желтого лесного окоема. В той стороне рычали далекие танки, лениво и редко били по селу из своих пушчонок. Идти через село и дальше, открытой дорогой, по которой пробились штабисты, невозможно: батальон стал бы просто живой мишенью. И сейчас нельзя было терять ни минуты. Однако это единственно верное решение стало роковым для остатков полка.

Батальон ринулся из деревни. Кадермат бежал вслед за Соболевым, хотя тот кричал, чтоб не сбивались в кучу, рассредоточивались по всей ширине поскотины. Но каждому хотелось поскорей достичь спасительной чащи, которая, как оказалось, таила главную опасность. Кадермат с ужасом увидел, что навстречу, гремя гусеницами и сотрясая землю, выползают немецкие танки, плюющие огнем. За ними показалась густая колонна мотоциклистов.

Самого страшного Кадермат и не видел почти: бежал, не спуская глаз со спины капитана Соболева. Люди падали, сраженные огнем, метались по полю. Некоторые повернули назад, в деревню, которая стала для батальона настоящей мышеловкой. Многие с диким воем, сжимая в руках гранаты, бросались на танки и погибали под гусеницами. А Кадермат бежал и бежал, стреляя на ходу в сторону мотоциклистов, что торопливо спешились и залегли, поливая бегущих автоматными очередями…