Твари, подобные Богу - [59]

Иван так ясно видел их будущее, правильное, разумное, счастливое, что ему не терпелось поскорей усадить перед собой Тату и все-все обстоятельно ей расписать.

Выслушав его, она не сможет не согласится, вернется.

И тогда… из тлена встанут розы, прилетят грачи и жизнь наладится.

* * *

Андрей Царёв смотрел в зеркало, любовно поглаживал густые пшеничные усы и вяло размышлял о том, что, кажется, сделал глупость. Жаль, прошли времена, когда еще не все совершалось по мановению его руки, но зато от принятых решений что-то всерьез зависело… А сейчас, что ни вытворяй, самому разориться не удастся, а на судьбу холдинга, им же созданного, ему, по большому счету, давно плевать. Выстоит — хорошо, не выстоит — туда и дорога, появится стимул заняться чем-то новым. Теперь уже не в этой стране.

Как же сотрудники, спросит кто-то. Люди, которые останутся без работы?

О людях, насколько он их изучил, Андрей был невысокого мнения. Трусливые холуи, лентяи, иждивенцы, все дружно, скопом, за редкими — редчайшими! — исключениями. И никому из этих баранов никогда еще не вредила встряска.

Без встряски он и сам, наверное, не стал бы человеком. Он учился на четвертом курсе, когда отец ушел из семьи — дружной, благополучной семьи, где двое сыновей ни в чем не знали отказа. Отец заколачивал деньги на подготовке к поступлению в институт, вероятно, «помогая» сдавать экзамены (об этом детям, естественно, не докладывали), и радостно нес в дом каждую копейку до тех пор, пока не втрескался в великовозрастную, двадцати двух лет, абитуриентку.

Через три ужасных месяца — хуже, казалось, не бывает, — у матери обнаружили рак груди. Тогда начался настоящий кошмар.

Андрею, как старшему — Гришке по тем временам еще не исполнилось шестнадцати, — поневоле пришлось взять на себя все, и в том числе встречу с отцом, с которым мать запретила видеться и уж подавно сообщать о ее болезни. Андрей по собственной воле созвонился с ним и настоял на свидании, выкроив время между поездками в онкоцентр. Думал, может, вернется, раз такое дело. Наивняк. Отец явился со скорбным лицом, под конвоем подруги. И, как запрограммированный, твердил:

— Люсеньке от моего вида будет только тяжелее. Стресс. Поэтому навещать ее считаю неправильным, боюсь навредить. А деньгами и прочим, разумеется, помогу. Звони мне в любое время.

Фифа держала его под руку, постно кивала. Андрей изнывал от ненависти к ней, в частности потому, что и на него, молодого козла, действовала ее прущая изо всех щелей сексуальность, и в ту минуту поклялся себе никогда — никогда-никогда-никогда! — не обращаться к отцу за помощью. И сдержал обещание, хотя пришлось несладко. Ой как несладко. Но он успевал и учиться, и сидеть с матерью в больнице, и ухаживать за ней дома, и ночами подрабатывать грузчиком. Хорошо, советская медицина много денег не требовала. Гришке тоже досталось по полной программе, но ничего, пошло на пользу. Никаких подростковых фортелей.

Мать, пройдя миллион мытарств, выздоровела — редкий по тем временам случай, — Андрей благополучно закончил институт, а Гришка в него поступил. Дальше началась перестройка, и они занялись бизнесом, каждый своим, и оба преуспели. Фифа же, когда нужда в образовании в нашей стране временно отпала, папашу бросила, и он стал являться домой оборванный, поддатый, со слезливыми нежностями. Братья, которые тогда еще жили с матерью, не гнали его, но и не слушали, лишь угощали дефицитными деликатесами: типа, видал миндал? Месть была приторно сладка. Через час-полтора после начала визита к столу выходила мать, нарядная, статная, благоухающая дорогими духами. Говорила светски:

— Здравствуй, Борис. — И после паузы равнодушно, словно бы исключительно ради соблюдения приличий, интересовалась: — Как поживаешь?

Папаша, будто дворняжка, не глядя в глаза, сбивчиво докладывал о неважнецких делах на кафедре, подковерных интригах, мизерной зарплате. Мать слушала, кивала с видом Екатерины Великой и спустя минут десять холодно улыбалась: «Ну, всего тебе доброго». И удалялась к себе. Братья, зная, что вечер она проплачет, гордились ею необычайно.

То, что нас не убивает, делает нас сильнее.

И выше, усмехнулся малорослый Андрей Царев, эту истину усвоивший превосходно. На пути к вершине он наелся дерьма во всех видах, и сам им побывал неоднократно. Жизнь сделала его очень сильным, и он не мог не презирать тех, кто ломался под ее давлением.

И все-таки иногда… вряд ли кто-то поймет, кроме равных по положению… ему становилось скучно быть лидером. В подчиненности человеку или обстоятельствам есть некий вызов судьбы и, соответственно, интерес; когда все делается по твоей воле, ты побеждаешь по определению. А это тухляк.

Подумать, что когда-то он стоял на последнем месте в шутливой аббревиатуре «Протопопов — Окунев — Трауберг — Царев», случайно сложенной в процессе изобретения названия для новорожденной фирмы. «Четыре потца», ржали они. Потом Марик Трауберг решил побороться за независимость, и буковка «Т» исчезла, осталось три «поца»… А теперь вот он, Андрей, единственный поц-самодержец. Почему, кстати, его не прозвали «Царь», по фамилии? Было бы естественно, а то Главный да Главный… Намекнуть, что ли, народу?