Турково-Саратовские рассказы - [13]

За два часа перед отъездом я зашел в такой киоск и продавщица за какой-то рубль с полтиной навалила мне в сумку кучу сухого льда.

Оставалось последнее — в вагоне как можно быстрее положить сумку в ящик под нижней полкой, из которого, даже если сумка окажется негерметичной, холод наружу будет выходить с трудом. Вот здесь я прошибся — думал только о холоде, но забыл о самой углекислоте.

Явившись минут за сорок до отхода поезда, который, как всегда, подали на перрон минут за десять до отправления, когда вся платформа уже была забита отъезжающими и провожающими, я все-таки пролез одним из первых и быстренько засунул сумку под нижние нары в купе. Хотя это было, собственно говоря, не купе — я любил ездить в плацкарте. Во-первых, это подешевле17, а во-вторых, там не так душно, как в наглухо запечатанных купе, непроветривающихся многие годы.

Удивительно, но во скольких я промотался поездах, окно в них мне удавалось открыть только два раза. Да и то не в России, а в Татарии и Башкирии. Такое впечатление, что русские, хоть и живут на севере в холоде, но в душе сохранили свои индо-европейские корни и этого холода дико боятся.

У меня было нижнее место, поэтому я сел на полку, тем самым подчеркивая, что багажный ящик уже занят и не зачем никому туда и лазить.

Пассажиры быстренько занимали места и явился владелец билета на верхнюю полку, который оказалась бесформенной полной женщиной лет сорока с очень толстыми икрами, которая сразу же стала умолять меня поменяться местами. В душе я проклял ее, еще не понимая, что был дико неправ — ведь она избавляет меня от тягостной ночи.

Но выглядеть не по-джентельменски не хотелось, поэтому я, без лишних уговоров, согласился. Она шлепнулась на нижние нары, открыла свою сумочку и стала есть. Сколько времени она ела и сколько она съела — не знаю. Но кажется, что долго и много. Поезд тронулся где-то в семь вечера, к одиннадцати меня стало клонить в сон, я залез наверх и улегся, а она все хрумтела и хрумтела. Под ее равномерный хрумт я и уснул.

Рано утром меня разбудили ее вздохи, кашель и сопение. До Саратова оставалось еще целых три часа — можно было и поваляться, но толстуха вздыхала как Кентервильское привидение и подняла не только меня, но и всех вокруг. Сев на кровати, он жаловалась на головную боль, на бессонную ночь, в течение которой она то и дело задыхалась, уверяла, что такой отвратительной ночи у нее еще никогда в поезде не было, а ездит она в Москву постоянно, что это ужас а не ночь и она просто не понимает, что с ней такое… и так далее и тому подобное.

Я решил, что она просто-напросто обожралась и раздувшийся желудок не пускает воздух в легкие, поэтому ей тяжело дышать. Но сказать об этом не решился, боясь развязать малой шуткой большой скандал. Она поныла, постонала, покряхтела и стала ходить по вагону туда и сюда, говоря, что при этом ей легче. Короче — не давала спать всему вагону. Чему я, в общем, совсем не расстраивался, поскольку ехал от одного дома до другого и у меня была возможность по приезду сразу же отдохнуть. Не командированный!

Но каково же было мое удивление (и последующий испуг тоже), когда, как положено, на Трофимовском18 кто-то сорвал стоп-кран и я, заспешив на выход, попросил ее встать, чтобы достать сумку.

Я рывком поднял нары и боже мой!

Сумка в нескольких местах дала течь и влага, которой в таких местах выше крыши, веселым снежком нарисовала узоры на сумке, стенках багажного отделения и даже — на внутренней стороне полки на которой спала толстая мадама. Но — главное — оттуда шел такой запах! Оттуда пахло смертью! Хорошо все-таки, что углекислота тяжелее воздуха и не пошла вверх, удушая несчастную толстушку, а осталась в багажном ящике как вода, лишь чуть-чуть подтравив женщину.

Она выпучила глаза и явно хотела мне что-то сказать…

Но я не стал слушать, а рванул к дверям и был таков…

Прыг… Скок…

Ощутив под каблуками асфальт платформы, я заметил, что поезд набирает ход, да и сам «дал тягу», торжествуя в душе: «вороных вам теперь не догнать»!

Я не знаю как кормить кур

Крестьяне испокон веков считались на Руси, уж если не дурачками, то, по крайней мере, людьми самого низшего сорта. Как ни странно, но подобное отношение продолжилось и после Октябрьской Революции, когда, несмотря на «Рабочие и Колхозницы», «Свинарки и Пастухи», подчеркивалась сознательность именно рабочего класса, а крестьянство… крестьянство опять опускалось ниже плинтуса.

С детства я слышал от моей матери и ее окружения страшные ругательства: «деревенщина» и «колхозник», по сравнению с которыми, в ее устах, «подлец» и «сволочь» звучали как похвала. Ее отношение к крестьянству точнее всего выражалось бы словом «отморозок», но она тогда его не знала. Насмешки, презрение, неуважение и откровенная злоба — вот что вызывал земледелец у горожан.

Странно! Но объяснимо.

Только в старости я стал понимать, почему Россия так не уважает своих кормильцев — ведь ясно, что основы цивилизации зиждутся здесь — на крестьянском поле. В мире только одна твердая валюта — пища. Случись какой-нибудь сбой — война, эпидемия, катастрофа — привычный мир перевернется — остановятся автомобили, отключатся телефоны, забудутся все нормы и правила, а голодные люди, потерявши свой «цивилизационный лоск» будут рвать друг другу глотки за кусок хлеба24. Как не крутись, но без пашни и выгона, пока еще, прогресс не возможен. Хотя, может быть, изобретут когда-нибудь синтетическую еду и откажутся от крестьянского труда. Но это все на уровне — может быть. А пока — растения и мясо убитых животных держат на себе равновесие нашего гигантского многоликого мира.