Тургенев в русской культуре - [90]
«Пожалуйста, не думайте, что я гримасничаю, но ей-богу, перечитывание хоть мельком и упоминание о моих писаниях производит во мне очень неприятно сложное чувство, в котором главная доля есть стыд и страх, что надо мной смеются. То же и случилось со мною при составлении биографии. Я увидел, что не могу, и желал бы отделаться.
Как я ни люблю вас и верю, что вы хорошо расположены ко мне, мне кажется, что и вы надо мной смеетесь. Поэтому не будем говорить о моих писаньях. И вы знаете, что каждый человек сморкается по-своему, и верьте, что я именно так, как говорю, люблю сморкаться» [Толстой, 62, с. 466–467].
Последняя фраза – очевидная, почти дословная отсылка к «Отцам и детям», к словам Базарова, адресованным Павлу Петровичу: «Человек все в состоянии понять – и как трепещет эфир, и что на солнце происходит; а как другой человек может иначе сморкаться, чем он сам сморкается, этого он понять не в состоянии». Трудно сказать, намеренная ли это аллюзия, призванная смягчить ультиматум: «не будем говорить о моих писаньях» (но Тургенева именно «писанья» Толстого всегда интересовали, как ничто другое!), – или это получилось непроизвольно, однако есть основания видеть здесь осознанное и целенаправленное цитирование. Косвенно это подтверждается тем, что через много лет, в 1908 году, в письме к М. М. Докшицкому о романе Арцыбашева «Санин» Толстой вновь использует высказывание Базарова для объяснения своей принципиальной позиции: «Есть у него [Арцыбашева] художественная способность, но нет ни чувства (сознания) истинного, ни истинного ума, так что нет описания ни одного истинного человеческого чувства, а описываются только самые низменные, животные побуждения; и нет ни одной своей новой мысли, а есть только то, что Тургенев называет “обратными общими местами”: человек говорит обратное тому, что всеми считается истиной, например, что вода сухая, что уголь белый, что кровосмешение хорошо, что драться хорошо и т. под.» [Толстой, 78, с. 59].
Напомним: в ответ на реплику Аркадия «Дрязги не существуют для человека, если он только не захочет их признать», Базаров говорит: « – Гм… это ты сказал противоположное общее место. – Что? Что ты называешь этим именем? – А вот что: сказать, например, что просвещение полезно, это общее место; а сказать, что просвещение вредно, это противоположное общее место. Оно как будто щеголеватее, а в сущности, одно и то же».
Толстой слегка перефразировал текст, но абсолютно точно передал его смысл, то есть он и по прошествии десятилетий хорошо помнил тургеневский роман и при этом апеллировал именно к базаровскому опыту и мировоззренческим позициям.
Аллюзия на Базарова в письме 1878 года чрезвычайно любопытна еще и тем, что в определенном смысле Тургенев и Толстой относительно друг друга с самого начала общения были «аристократом» и «нигилистом» (несмотря на то, что аристократом по крови был Толстой). Не менее любопытно, что Тургенев на этот посыл никак не отреагировал: то ли не заметил «цитату», то ли не хотел подчеркивать параллель. Но в ответном письме он с сожалением констатирует неожиданный рецидив той самолюбивой мнительности, которая была свойственна молодому Толстому в отношениях с маститыми петербургскими литераторами, в первую очередь – с ним самим: «Хоть Вы и просите не говорить о Ваших писаниях – однако не могу не заметить, что мне никогда не приходилось “даже немножко” смеяться над Вами; иные Ваши вещи мне нравились очень, другие очень не нравились, иные, как напр. “Казаки”, доставляли мне большое удовольствие и возбуждали во мне удивление. Но с какой стати смех? Я полагал, что Вы от подобных “возвратных” ощущений давно отделались» [ТП, 12, кн. 1, с. 383].
«Увещевание» не понравилось, недовольство излилось в письме к Фету: «Вчера получил от Тургенева письмо. И знаете, решил лучше подальше от него и от греха. Какой-то задира неприятный» [Толстой, 62, с. 466–467]. Отношения вновь оказываются на краю оврага. Фраза о «“возвратных” ощущениях» отсылала к одной из главных причин былых конфликтов, которая актуализируется по прошествии стольких лет: несмотря на то, что Тургенев после долгой разлуки, несомненно, увидел в Толстом переменившегося и внешне, и внутренне человека, автора великих романов, главу большого семейства – патриарха, в их взаимоотношениях друг с другом вновь замаячило старшинство Тургенева – и не столько оно само, сколько напоминание о толстовском молодом бунтарстве против него. В соотнесении с дневниковыми записями Толстого 1856–1861 годов, а также письмами обоих писателей этого времени следует признать достаточно точными комментарии, которыми П. А. Сергеенко сопровождает рассказ о первом, преимущественно петербургском, периоде их отношений: «Казалось, что Л. Толстому доставляло особенно удовольствие задеть как-нибудь Тургенева и всячески подчеркнуть свою независимость от него»; «…стоило Тургеневу громко заявить о чем-нибудь принципиальном, чтобы Л. Толстой начал доказывать противное, причем он не только не признавал в лице Тургенева какого-нибудь авторитета по спорному вопросу, но как бы с особенным упоением кромсал и топтал все, что так или иначе являлось авторитетом для Тургенева. Так, между прочим, было с Пушкиным, Шекспиром и другими писателями, к которым Л. Н. Толстой относился отрицательно, Тургенев же боготворил их»
