Тургенев в русской культуре - [88]

.

Размышляя о том, что трагедия Достоевского, в отличие от западноевропейской трагедии, – «бесцельный вихрь», в котором нет созидательных начал, Б. Вышеславцев пишет: «Не делает жизни, конечно, и бессмертный тип русского либерала, Степан Верховенский: Воплощенной укоризною

Ты стоишь перед отчизною

Либерал-идеалист…

Фигура совершенно пророческая для всего развития русского либерализма: из “идеи” вытекает только “укоризна” и единственное реальное дело всей жизни – это уход, предсмертный протестующий уход Степана Трофимовича!»[246]

Заметим, однако, что из идей вытекает отнюдь не только укоризна, идеи в мире Достоевского оказываются разрушительной, гибельной силой, и Степан Трофимович очень точно улавливает несовместимость реального дела с одержимостью нигилистической идеей: «Вы хотите строить наш мост и стоите за принцип всеобщего разрушения, – говорит он инженеру Кириллову. – Не дадут вам строить наш мост!». Главное же достоинство либерализма, который в данном случае олицетворяет Верховенский-старший, состоит в том, что либерализм, в отличие от других идеологий, пытается совместить разноречия в рамках сосуществования. Ибо он – вменяем.

Именно свободный дух, воспитанный на любви к Шекспиру и Рафаэлю – к красоте, равно открытой всем, ни к кому не враждебной, ни перед кем не ставящей догматических препон, – «Шекспир, как природа, доступен всем» [ТС, 15, с. 51], говорил Тургенев, – позволяет Степану Трофимовичу проникнуться смыслом евангельской притчи об исцелении бесноватого и спроецировать ее на современную ему Россию, а «художественная восприимчивость его натуры» помогает ему, нисколько не «вразрез былым убеждениям», как в очередной раз самонадеянно заблуждается Хроникер, а, напротив, ничуть не изменяя себе, прочувствовать и принять идею евангельской любви: «Мое бессмертие уже потому необходимо, что бог не захочет сделать неправды и погасить совсем огонь раз возгоревшейся к нему любви в моем сердце. И что дороже любви? Любовь выше бытия, любовь венец бытия, и как же возможно, чтобы бытие было ей неподклонно? Если я полюбил его и обрадовался любви моей – возможно ли, чтобы он погасил меня и радость мою и обратил нас в нуль? Если есть бог, то и я бессмертен!»

Любовь выше бытия – это перифраз и перевод в онтологический план непреложных для «господина эстетика» истин: Шекспир и Рафаэль… выше химии (привет Базарову), выше почти всего человечества. Христианская любовь в интерпретации Степана Трофимовича – это чувство, подтверждающее и утверждающее бесценность уникальной человеческой личности: «Если есть бог, то и я бессмертен!» – и в этом смысле она не только не противоречит либерализму, но, напротив, совпадает с ним.

В черновых вариантах мы, казалось бы, находим опровержение: «Нравственность Христа в двух словах: это идея, что счастье личности есть вольное и желательное отрешение ее, лишь бы другим было лучше». Однако тут же следует существенное уточнение: «Но главное не в формуле, а в достигнутой личности, – опровергните личность Христа, идеал воплотившийся. Разве это возможно и помыслить?» [Д, 11, с. 193].

Главное не в формуле, а в достигнутой личности – это ответ многочисленным критикам и гонителям князя Мышкина (не из числа романных героев, а из числа реальных толкователей романа). Ведь именно об этом говорит Лизавета Прокофьевна Епанчина: «Я бы тех всех вчерашних прогнала, а его оставила, вот он какой человек!..». Эти слова перефразирует-повторяет Варвара Петровна Ставрогина у постели своего смешного и слабого, но несокрушимого духом друга: «Батюшка, – обратилась она к священнику, – это, это такой человек, это такой человек… его через час опять переисповедать надо будет! Вот какой это человек!».

Обе эти фразы отсылают не только к евангелию, но и к тургеневской речи о Шекспире, которому Тургенев возвращает определение, данное им Бруту:

«Природа могла бы встать и промолвить, Указывая на него: Это был человек!» [ТС, 15, с. 51].

Юрий Иваск пишет о Степане Трофимовиче Верховенском: «Это самый грандиозный герой Достоевского, и не ближе ли он Ламанческому рыцарю, чем кихотик-христосик Мышкин!»[247] Степень близости разбирать не будем, тем более что Мышкина видим иначе, но общность этих героев несомненна, и простодушно-наивное рыцарство присуще им обоим, и оба они не спасли реальную красоту, которой поклонялись: так же, как Настасья Филипповна, погибает Лиза Тушина, словно оставшаяся без незримого попечительства после ухода Степана Трофимовича.

И тем не менее тургеневский герой в старости, вопреки замыслу о нем Достоевского, не оплошал сам и спас своего создателя, увлек его за пределы тенденциозного памфлета к высотам подлинного художества.

Нет, не состоялась «форменная расправа с Тургеневым в романе “Бесы”»[248]. Скорее, этот роман подтверждает слова Михаила Михайловича Достоевского, которые своим далеко выходящим за пределы конкретного издательского задания смыслом должны были задеть, раздражить и – творчески раззадорить, воодушевить Федора Михайловича: «Знаешь ли ты, что значит теперь для нас Тургенев?».

Глава восьмая Тургенев – Толстой – Достоевский: