Тургенев в русской культуре - [89]

Подтексты пушкинского праздника

История русской литературы XIX века – это в немалой степени история личностей, личных свершений и личных отношений: дружбы, вражды, полемики, конфликтов, схождений и расхождений, которые опосредованно отражались в художественных сочинениях, а более очевидно и прямо – в критике, публицистических высказываниях, в письмах.

Как уже говорилось, И. С. Тургенев и в этом плане был фигурой системообразующей: со всеми литераторами лично знаком, со многими в определенные периоды очень близок, с некоторыми из этих многих, несмотря на свою общепризнанную мягкость и доброту, жестко конфликтовал. Именно так складывались его отношения с Ф. М. Достоевским. Сходным образом, хотя и по принципиально другим причинам, – с Л. Н. Толстым.

На Пушкинском празднике 1880 года все трое могли наконец лично сойтись в живом диалоге по поводу Пушкина, но – не случилось: Толстой отказался участвовать в мероприятии. Этот отказ породил один из самых интригующих боковых сюжетов литературного торжества, который, в силу значимости вовлеченных в него фигур, заслуживает отдельного внимания.

В неотправленном письме в редакции газет от 25 марта 1908 года Толстой, объясняя свое негативное отношение к инициативе по празднованию собственного восьмидесятилетнего юбилея, в частности, писал:

«Вспоминаю, как давно уже, лет около тридцати тому назад, во время чествования Пушкина и поставления ему памятника, милый Тургенев заехал ко мне, прося меня ехать с ним на этот праздник. Как ни дорог и мил мне был тогда Тургенев, как я ни дорожил и высоко ценил (и ценю) гений Пушкина, я отказался; знал, что огорчал Тургенева, но не мог сделать иначе, потому что и тогда уже такого рода чествования мне представлялись чем-то неестественным и, не скажу ложным, но не отвечающим моим душевным требованиям» [Толстой, 78, с. 105]. Здесь интересно не только то, как Толстой объясняет свое неучастие в торжествах, но и то, как подается Тургенев и его миссия: «милый Тургенев», «как ни дорог и мил мне был тогда Тургенев», «знал, что огорчал Тургенева, но не мог сделать иначе». К этим оценкам мы еще вернемся, а пока отметим, что, в отличие от Толстого, Тургенев придавал Пушкинскому празднику очень большое значение, деятельно участвовал в его подготовке и активно способствовал тому, чтобы торжества по случаю открытия памятника Пушкину превратились в представительное по своему составу, значимое общественное событие.

«Льва Толстого, которого я увижу вскоре, я постараюсь уговорить», – пишет он В. П. Гаевскому 24 апреля 1880 года и просит его, в свою очередь, убедить всех, кто еще колеблется: «Очень было бы желательно, чтобы вся литература единодушно сгруппировалась бы на этом Пушкинском празднике» [ТП, 12, кн. 2, с. 238].

В Ясную Поляну Тургенев приезжает 2 мая и остается здесь до 4 мая. Подробности посещения известны из воспоминаний Софьи Андреевны и сыновей Толстого, Сергея и Ильи, которым в это время было уже соответственно семнадцать и четырнадцать лет. Как и в предыдущие два визита Тургенева в Ясную (в 1878 году), хозяева были чрезвычайно гостеприимны и приветливы, гость блистал остроумием и обаянием, все вместе старались не поколебать восстановленный после семнадцатилетнего разрыва мир, старательно обходя острые углы. Очень показателен в этом плане рассказ С. Л. и И. Л. Толстых об инциденте на охоте. Туда отправились большой компанией: оба писателя, Софья Андреевна, дети, и все шло прекрасно, однако Толстому везло – он подстрелил двух вальдшнепов, а Тургенев никак не мог дождаться нужного момента; когда же ему все-таки удалось сделать выстрел – результат оказался под сомнением: убитую, по заверениям Тургенева, птицу собака не нашла. Все были смущены и расстроены возникшей неловкостью. На следующее утро Толстой попросил сыновей еще раз поискать на том же месте и, ко всеобщему удовольствию, убитый вальдшнеп обнаружился застрявшим в ветвях дерева. Эта история – выразительное свидетельство того, что Тургенев и Толстой – а вместе с ними вся семья Толстых – боялись и не хотели какой-нибудь неосторожностью поколебать хрупкое равновесие.

Хрупкое – потому что в подтексте возобновленного общения оставались кардинально разные мировоззренческие, этические, эстетические позиции, и споры все-таки возникали, но оба старых товарища, приближаясь к опасной «рытвине», делали все, чтобы не оступиться в нее вновь. Слово «рытвина» здесь употреблено не случайно: С. Л. Толстому запомнилась реплика Тургенева: «В русской деревне я с одним не могу примириться. Это – с рытвиной. Отчего во всей Западной Европе нет рытвин?». Поясняя дальше, что рытвина – это водомоина на межах, которая постепенно превращается в овраг и выводит из землепользования большие площади, Сергей Львович подтверждает: «Тургенев прав: с рытвиной мириться нельзя»[249]. Такие же рытвины образуются и в человеческих отношениях. Еще в 1856 году Тургенев писал Толстому: «Вы единственный человек, с которым у меня произошли недоразуменья; это случилось именно оттого, что я не хотел ограничиться с Вами одними простыми дружелюбными сношениями – я хотел пойти далее и глубже; но я сделал это неосторожно, зацепил, потревожил Вас и, заметивши свою ошибку, отступил, может быть, слишком поспешно; вот отчего и образовался этот “овраг” между нами» [ТП, 3, с. 13]. Теперь не только Тургенев, но и Толстой готов сделать все, чтобы не образовался новый овраг. Дается это непросто. И если Тургенев однозначно доволен восстановлением отношений, о чем пишет и самому Толстому («Мне очень приятно узнать, что все в Ясной взглянули на меня дружелюбно» [ТП, 12, кн. 1, с. 351], и А. А. Фету, с которым практически в то же самое время у него возобновилась переписка («Мне было очень весело снова сойтись с Толстым» [ТП, 12, кн. 1, с. 361], – то Толстой в эпистолярных отзывах гораздо сдержаннее. Вот его отклики на первые после долгой разлуки встречи: Н. Н. Страхову: «Тургенев был опять и был также