Тургенев в русской культуре - [85]

и так далее, я согласен, что все эти выражения вздор, кухарочный словарь, да и пусть их, я сам теперь вижу. Я его не кормил и не поил, я отослал его из Берлина в —скую губернию, грудного ребенка, по почте, ну и так далее, я согласен… “Ты, говорит, меня не поил и по почте выслал, да еще здесь ограбил”. Но, несчастный, кричу ему, ведь болел же я за тебя сердцем всю мою жизнь, хотя и по почте! Il rit[242]. Но я согласен, согласен… пусть по почте, – закончил он как в бреду», – этот монолог производит трагикомический эффект, но, при всей нелепости фигуры и слов такого отца, в реакции сына – «Il rit» («он смеется») проявляется нечто зловещее и вовсе не сыновнее.

От стилистических разногласий с Петрушей Степан Трофимович вроде бы совершенно нелогично перескакивает на другую тему: «Я не понимаю Тургенева. У него Базаров это какое-то фиктивное лицо, не существующее вовсе; они же первые и отвергли его тогда, как ни на что не похожее. Этот Базаров это какая-то неясная смесь Ноздрева с Байроном, c’est le mot[243]. Посмотрите на них внимательно: они кувыркаются и визжат от радости, как щенки на солнце, они счастливы, они победители! Какой тут Байрон!..». Однако логика, и очень серьезная, здесь есть, и уничижительная окраска отзыва о тургеневском герое не должна затемнять очень важный глубинный смысл: «кувыркающиеся» и «визжащие», – а это прежде всего, разумеется, сам Петруша Верховенский, подвигнувший отца на сравнение, – не выводятся из Базарова, не наследниками и преемниками его поданы, а противопоставлены ему, причем противопоставлены опять-таки стилистически: пусть Базаров – смесь Ноздрева с Байроном, но тут – какой тут Байрон! «О карикатура!» – взывает отец к сыну и изумляется: «Помилуй, кричу я ему, да неужто ты себя такого, как есть, людям взамен Христа предложить желаешь?» Каков бы ни был Базаров, даже если он «фиктивное лицо», но эти – подмена, фальсификация, карикатура – пародия, претендующая вытеснить и уничтожить оригинал. Единственный из всех героев романа понимающий, чувствующий, что происходит, – художественная натура! – Степан Трофимович от этого нашествия «семинаристов» (так, между прочим, Тургенев называл своих оппонентов Чернышевского и Добролюбова) пытается защититься тем единственным оружием, которым располагает, – слогом. В разговоре с Хроникером он сетует и негодует: «И заметьте, эта наша привычка на ты отца с сыном: хорошо, когда оба согласны, ну, а если ругаются?».

Вот этот глубоко чуждый, бесцеремонно проникающий в недоступные ему области «петрушин» слог и слышит Тургенев, читая Чернышевского: «то сюсюкает по-младенчески, виляя для красоты неумытой з……, то ругается как извозчик – рыгая и харкая» [ТП, 5, с. 129]. Здесь не место оценивать справедливость этой оценки, здесь важно констатировать проницательность Достоевского, очень точно определившего линию категорического расхождения своего соперника-недруга с «нигилистами», которых он же сам так настоятельно навязывал Тургеневу в единомышленники.

Не получалось высечь старшего Верховенского. Не хотел он умирать от трусости и от поноса. В черновиках романа одна за другой появляются знаменательные записи, показывающие, как изменялся, относительно первоначального варианта, герой, как упрямо оставался он на первом плане, даже после появления Ставрогина:

«Куда девать Степана Трофимовича?» [Д, 11, с. 176];

«ОБ СТ<ЕПАНЕ> Т<РОФИМОВИ>ЧЕ ВАЖНЫЙ ВОПРОС <…>

Без подробностей – сущность Степана Трофимовича в том, что он хоть и пошел сначала на соглашение с новыми идеями, но порвал в негодовании (пошел с котомкой) и один не поддался новым идеям и остался верен старому идеальному сумбуру (Европе, «Вестник Европы», Корш).

В Степане Трофимовиче выразить невозможность поворота назад к Белинскому и оставаться с одним европейничанием» [там же];

«1-е ноября 1870.

СТАЛО БЫТЬ, СТ<ЕПАН> Т<РОФИМОВИ>Ч НЕОБХОДИМ» [там же, с. 238].

Степан Трофимович оказался более чем необходим, ибо он не только один не поддался новым идеям и остался верен старому идеальному сумбуру, но и один сохранил личностную уникальность и обаяние, один восстал против бесовщины, один, оставаясь оппонентом своего создателя и неся в себе черты его пожизненного недруга и соперника (сигнальная метка в черновике: «Вестник Европы» – издание, где в эти годы публикуется Тургенев), позволял Достоевскому оттачивать аргументы, полемически воспаляться и, в то же время, – хотя бы художественно, только художественно! – искать и находить точки соприкосновения, а благодаря им – ту меру и гармонию, которых создателю «Бесов», по его собственному признанию, так недоставало [см.: Д, 29, кн. 1, с. 208].

«Есть только две инициативы: или вера, или жечь» [Д, 11, с. 182], – говорит Князь, прообраз Ставрогина в черновиках. Так же колебался между крайностями сам Достоевский, жаждавший, как и его герой Шатов, единственного и обязательного для всех «слова обновления и воскресения». Если бога нет, всё позволено – это ведь тоже крайность, подмена, безысходный детерминизм, это мысль великого инквизитора, который не верил в способность человека снести бремя свободы. Тем более что вера в бога тоже не раз на протяжении истории была чревата вседозволенностью –