Тургенев в русской культуре - [83]
Богоносность Федьки Каторжного – а он всерьез обвиняет Петра Верховенского в том, что тот в «самого бога, творца истинного, перестал по разврату своему веровать», – выглядит пародийно и зловеще, особенно если учесть, что истинным он называет не только Бога, но и Ставрогина. В ответ на опасения Петра Степановича, что Кириллов обратит Федьку в христианство, Кириллов заверяет: «Он и то христианской веры. Не беспокойтесь, зарежет». И стравливающий всех между собой провокатор Верховенский резюмирует: «Сам русский бог помогает!». Вообще в мире «Бесов» вся и всё искажено, изуродовано и в определенном смысле формулой этого романа может служить фраза одного из героев – «я только Лебядкин, от лебедя», отсылающая к герою романа предыдущего, но между умнейшим и изобретательнейшим шутом Лебедевым, которому автор доверяет идеологически важные высказывания, и жалким, пресмыкающимся «диким капитаном» с его безумными речами и трусливой наглостью, – целая пропасть, отделяющая фантастически подсвеченный, эксцентричный, но по-человечески теплый мир «Идиота» от безумного, содрогающегося в корчах, раскаленного и в то же время холодного, неживого мира «Бесов».
На кого тут автору опереться? Кому доверить сокровенное слово?
Парадокс – впрочем, закономерный парадокс, – но единственным теплым, мыслящим, страдающим, душевным и духовным существом оказывается «либерал 40-х годов» Степан Трофимович Верховенский, в лице которого автор собирался высечь идеологических оппонентов.
Процедура возможной порки обыграна в романе: Степан Трофимович панически боится, что после того, как его «описали», его арестуют и – высекут! И хотя он никак не может сформулировать свою вину и даже не уверен в своей причастности тайному обществу – «когда принадлежишь всем сердцем прогрессу и… кто может заручиться: думаешь, что не принадлежишь, ан, смотришь, оказывается, что к чему-нибудь и принадлежишь», – он все равно трусит, «как крошечный, нашаливший мальчик в ожидании розги, за которою отправился учитель». Впрочем, трусит он не так уж безосновательно, и в его кажущемся абсурдным ответе на вопрос Хроникера: «Да вас-то, вас-то за что? Ведь вы ничего не сделали? – Тем хуже, увидят, что ничего не сделал, и высекут», – содержится глубокое понимание реалий русской жизни. Автор вместе с Хроникером хохочет над этими «детскими» страхами, а заодно отчасти смеется и над собой, когда свои обвинения «нашим Белинским и Грановским» вкладывает в уста губернатора, который, совершенно и буквально обезумев от происходящих беспорядков, обвиняет Степана Трофимовича в том, что он разрушает общество, ибо, служа гувернером в доме генеральши Ставрогиной, «в продолжение двадцати лет составлял рассадник всего, что теперь накопилось… все плоды…». Несчастный губернатор, впрочем, тотчас спохватывается и «с чрезвычайным замешательством» бормочет про случившееся «недоразумение».
Так спохватывается по ходу повествования и автор – ибо, кроме Степана Трофимовича, некому дать бой этим «визжащим», некому сказать им, кто они и чего стоят, некому провозгласить авторский символ веры. И, отыгравшись в своей антипатии к либералам-западникам на Кармазинове, автор романа всему этому карнавальному сброду противопоставляет Степана Трофимовича Верховенского – как подлинного человека, в отличие от окружающих его масок и функций, как полноценную личность на фоне мельтешащих вокруг обманных личин, как «робкое сердце», «обломка» нереализованных упований и, в то же время, верного и самоотверженного рыцаря Красоты. «Вы всегда презирали меня; но я кончу как рыцарь, верный моей даме», – кричит Степан Трофимович Варваре Петровне, и это кажется опять-таки сниженным, пародийным относительно предыдущего романа парафразом, а оказывается – правдой. Как и в случае с Мышкиным, у Достоевского замечательно получается найти очень точный баланс между смешным и глубоко серьезным, не поступившись ни тем ни другим и не качнувшись ни в карикатуру, ни в ложный пафос.
Тургеневский герой в старости, казалось бы, провалившийся на всех жизненных направлениях и всеми своими друзьями и недругами списанный в «представители прошедшего века» – архаическое явление, как называл Базаров Павла Петровича! – неожиданно для изначально заданного решения сюжета (тем более вопреки изначально задуманному: в черновиках к роману за ним довольно долго закреплена плачевная и постыдная участь струсить и умереть поносом [см.: Д, 11, с. 93]), оказывается несгибаемым, несокрушимым на последнем рубеже, за который отступить, при всей своей слабости, считает невозможным. «Победоносный визг» сына Петруши заставляет Степана Трофимовича собраться «на борьбу», приготовиться к «последней битве», и на знамени его, как и на щите пушкинского рыцаря бедного, с которым Аглая сравнивает князя Мышкина, начертано имя Мадонны. «Далась же вам эта Мадонна!» – негодует Варвара Петровна, нахватавшаяся новейших утилитаристских нигилистических воззрений. Но «господин эстетик», как потом насмешливо назовет его кто-то из публики, уже закусил удила: «Я прочту о Мадонне, но подыму бурю, которая или раздавит их всех, или поразит одного меня!».
