Тургенев в русской культуре - [84]

Тут следует уточнить, что Мадонна Степана Трофимовича – не религиозный, а эстетический идеал, «Сикстинская Мадонна» Рафаэля. У «тургеневского героя в старости» эстетические разногласия с нигилизмом, как это через столетие назовет Андрей Синявский. Варвара Петровна права, но напрасно говорит об этом иронически: он действительно стилист, его коробит слог собственного сына, слог их «катехизиса» – романа Чернышевского «Что делать?», который он тщательно изучает перед решающим сражением. «О, как мучила его эта книга! Он бросал ее иногда в отчаянии и, вскочив с места, шагал по комнате почти в исступлении.

– Я согласен, что основная идея автора верна, – говорил он <…> в лихорадке, – но ведь тем ужаснее! Та же наша идея, именно наша; мы первые насадили ее, возрастили, приготовили, – да и что бы они могли сказать сами нового, после нас! Но, боже, как всё это выражено, искажено, исковеркано! – восклицал он, стуча пальцами по книге. – К таким ли выводам мы устремлялись? Кто может узнать тут первоначальную мысль?»

Этот отзыв метит не только в Чернышевского, но и в Тургенева, ибо «Что делать?» – это демонстративно-назидательный ответ главного идеолога «нигилизма» все на тех же «Отцов и детей», в которых, по мнению современников, впервые воплощена художественно «наша идея», то есть, по Достоевскому, идея либерально-нигилистическая – именно так, в нерасторжимой совокупности антагонистических воззрений вменяемая им Тургеневу. Однако попадание оказалось гораздо точнее, чем предполагал и планировал автор «Бесов», который не мог читать частной переписки Тургенева, но практически угадал его реакцию на этот нигилистический роман.

«По вашей рекомендации прочту вторую часть романа Чернышевского, – пишет Тургенев Н. В. Щербаню 20 мая (2 июня) 1863 года, – но, признаюсь, глотаю я этот слог с величайшим трудом» [ТП, 5, с. 128]. Через две недели тому же адресату: «…Чернышевского – воля ваша! – едва осилил. Его манера возбуждает во мне физическое отвращение, как цыцварное семя. Если это – не говорю уже художество или красота – но если это ум, дело – то нашему брату остается забиться куда-нибудь под лавку. Я еще не встречал автора, фигуры которого воняли: г. Чернышевский представил мне сего автора. Но не будем больше говорить об этом предмете: замечу только, что г. Чернышевский невольно является мне голым и беззубым старцем, который то сюсюкает по-младенчески, виляя для красоты неумытой з……, то ругается как извозчик – рыгая и харкая» [там же, с. 129]. Через несколько месяцев в письме к Фету роман «Что делать?» аттестован так: «вздор» и «дичь» [там же, с. 164]. Подчеркнем: речь здесь не об идейной стороне романа Чернышевского, а о манере, стиле, слоге, неприемлемость которого для Тургенева лишает смысла разговор обо всем остальном.

Столь же непримиримы и разногласия в слоге между отцом и сыном Верховенскими, на чем совершенно справедливо настаивает Степан Трофимович и что очень точно улавливает и нагло использует его отпрыск, переводящий отцовский ужасный, с его точки зрения, слог, в уничтожающую «правду» об отношениях между отцом и Варварой Петровной как «взаимном излиянии помой». Этот «перевод» – наглядная демонстрация смыслоопределяющей роли слога. «…Весь вопрос в том, что считать за правду» [Д, 11, с. 303], – формулирует Достоевский свою задачу в черновиках, а с помощью Петра Степановича наглядно показывает, как неоднозначна, неуловима эта правда, как сложный, многообразно нюансированный рисунок человеческих отношений средствами слога превращается в злобную и ядовитую карикатуру – и здесь опять-таки объективно возникает эффект авторской самопародии на осуществленные в рамках романа пародии на тургеневские тексты.

«Как ты смеешь говорить со мной таким языком?» – гневно вопрошает Степан Трофимович. «Каким это языком? Простым и ясным?» – издевается в ответ оборотень Петруша, успешно сочиняющий себе не только лицо, но и манеры и язык в соответствии с характером собеседника и отношением к нему. Задачу «употребить <…> человека» он решает с помощью употребления соответствующего слога. «Слушайте, отец родной, надо же было с вами познакомиться, ну вот потому я в моем стиле и говорил», – иронически-снисходительно обольщает он губернатора; в разговоре со Ставрогиным – молит, упрашивает, задыхается, восторженно захлебывается, вдохновенно, страстно и образно ораторствует – «неистовствует»; по-другому, но столь же умело подстраивается под косноязычного Кириллова, выражая готовность понять и совпасть в слоге, чтобы тем успешнее использовать: «Вы сердитесь за слова»; «Пусть, пусть; я очень глупо выразился». Способ выражения оказывается в «Бесах» напрямую связанным с содержанием субъекта выражения, носителя слова. Все нигилисты, включая Ставрогина, «не совсем доучившегося русской грамоте» и делающего «ошибки в слоге», косноязычны, Петр Степанович – «многоязычен», Степан Трофимович – красноречив и, даже слегка позерствуя, искренен, весь как на ладони.

Потрясенный разоблачениями сына, Верховенский-старший поневоле их подтверждает, но, подтверждая факты, противостоит им стилистически, в очередной раз обнаруживая житейскую инфантильность и бестолковость при теоретической устремленности к высокому и благому. «“Fils, fils chéri”