Тургенев в русской культуре - [121]

Никакого готового плана относительно Зинаиды Федоровны у нашего героя нет, все получится спонтанно, а вот прощальное письмо к Орлову – мероприятие «плановое», ибо оно своеобразная мирная замена несостоявшегося теракта. Это письмо – гневное обвинение, разоблачение и – саморазоблачение и лихорадочное исповедание. «Фальшивый человек», «холодная кровь», «трусливое животное», «азиат», циник, глумящийся над идеями, над женщиной, любовью, браком, «слабый, несчастный, несимпатичный человек» – весь этот каскад оскорбительных аттестаций чиновника-сибарита сопровождается рефреном, в котором обвиняющее «я» и обвиняемое «вы» сталкиваются не только и не столько в противостоянии, сколько в новом парадоксальном и безысходном единении: «Вы и я – оба упали и оба уже никогда не встанем»; «…я продолжаю писать, почему-то волнуюсь, как будто это письмо может еще спасти вас и меня»; «Отчего мы утомились? Отчего мы, вначале такие страстные, смелые, благородные, верующие, к 30–35 годам становимся уже полными банкротами?»; «Что если бы чудом настоящее оказалось сном, страшным кошмаром, и мы проснулись бы обновленные, чистые, сильные, гордые своею правдой?..».

Признанное самим героем собственное банкротство воспринималось современниками «как символическое развенчание “семидесятничества” и несчастных его эпигонов, на долю коих выпал “героизм отчаяния”, – развенчание “поколения, проклятого Богом”, как именовал его поэт этого поколения г-н П. Я. (Петр Якубович. – Г. Р.)»[362].

Однако развенчание это воспринималось как свойственное Чехову «“косолапое” отношение к “идеям”» вообще, как следствие чеховской неспособности к широкому теоретическому взгляду на вещи. Вот что, в частности, по этому поводу пишет только что процитированный нами автор: «Сам Чехов в известной своей краткой автобиографии утверждает, что медицинские знания очень часто пригождались ему в его художественной деятельности. Пригождались или, наоборот, вредили ему эти знания в области художества, – это, с моей точки зрения, большой вопрос. Но что медицина не могла обогатить его идеями, не могла расширить его философский кругозор, – это факт бесспорный. Медицинский позитивизм, скудный содержанием и в то же время претендующий на полное обладание истиной, – очень обычное миросозерцание у врачей. По-видимому, подобный позитивизм сыграл некоторую роль в атеоретичности и афилософичности Чехова. Какая масса тягостных вопросов должна была постоянно возникать в его сознании под давлением его огромной наблюдательности, его эстетической требовательности… Все эти вопросы не находили даже намеков на разрешение в его миросозерцании. Позитивизм и фанатическая преданность точности побуждали, вероятно, даже гасить эти запросы при самом их зарождении. Отсюда должен был возникать постоянный психологический диссонанс, тоскливая душевная смута, находившая себе отражение в скептических и пессимистических мотивах Чехова»[363].

Внимательный читатель без труда уловит перекличку между этими суждениями о Чехове и теми обвинениями, которые Неизвестный предъявляет своему антиподу и alter ego Орлову. Это очень важный момент, но, прежде чем его осмыслить, вернемся к главной линии рассуждений.

Сначала критика, а затем литературоведение преимущественно сосредоточивались на анализе образов героев-мужчин и связанных с ними социально-идеологических проблем. Между тем в данном случае следует принять во внимание отнюдь не проходное и не случайное замечание самого Чехова, который в письме к Альбову, выражая сомнения в цензурных перспективах повести, писал: «Как социалист, так и сын товарища министра у меня парни тихие и политикой в рассказе не занимаются» [ЧП, 4, с. 275]. Точка личностного и сюжетного пересечения героев рассказа – и по контрасту, и по сходству – действительно лежит не в области политики. Эта точка пересечения – женщина. «Случайное» пребывание Неизвестного в доме Орлова перерастает в содержательное взаимодействие-вражду с хозяином из-за Зинаиды Федоровны: ее появление задает сюжетную логику, отношение к ней становится способом характеристики каждого из героев, а сама она – главным предметом изображения. Именно так – через женщину и любовь к ней – предъявлял своих «политических» героев Тургенев.

Тургеневым «Рассказ неизвестного человека» прошит насквозь. Отсылки даны прямым текстом, сюжетная перекличка с «Накануне» и одновременно с «Попрыгуньей» очевидна. Зинаида Федоровна меняет свое рутинное существование с опостылевшим мужем на свободную жизнь с кажущимся ей «идейным» любовником; обманутая и обманувшаяся в своих ожиданиях относительно Орлова, она не отказывается от увлекшей ее идеи и с надеждой присматривается к вывезшему ее за границу тяжело больному социалисту. Однако вместо того чтобы заниматься «нашими делами», то есть той высокой, общественно-значимой деятельностью, которой ждет от него героиня, уверовавшая в то, что уж он-то точно «необыкновенный человек», бывший лакей становится Владимиром Ивановичем и окончательно изменяется внутренне: наслаждается покоем, венецианским (!)[364] теплом и красотой, присутствием прекрасной молодой женщины, для которой он готов быть «слугой, сторожем, другом, необходимым спутником». Он ощущает «на своих боках сильные, большие крылья» (крылья, которые дарует любовь, – одна из мелодий «Аси»), он хочет жить – «жить – и больше ничего!». Спутнице Владимир Иванович описывает свои прежние «в самом деле изумительные похождения», но не решается сказать о тех переменах, которые произошли в нем в последнее время.