Тургенев в русской культуре - [120]

А о том, что это была сознательная и целенаправленная полемика, убедительно свидетельствует «Рассказ неизвестного человека» (1893), который был начат раньше, чем «Попрыгунья», а закончен и опубликован позже. 30 сентября 1891 года Чехов пишет редактору «Северного вестника» М. Н. Альбову, что повесть – тогда это еще «Рассказ моего пациента» – «почти готова»: «набросана, но не отделана и не переписана начисто. Работы осталось на 1–2 недели, не больше». Однако автора одолевают сомнения, «пропустит ли ее цензура» [ЧП, 4, с. 275]. 22 октября 1891 года тому же адресату Чехов сообщает: «Повесть, о которой я извещал Вас в последнем письме, я отложил пока в сторону. Нецензурность ее не подлежит никакому сомнению…» [там же, с. 287]. Через год, 10 октября 1892 года Чехов в письме Суворину подводит литературные итоги «холерного» лета в Мелихове: «Писал мало, а о литературе думал еще меньше. Впрочем, написал две повести – одну сносную, другую скверную, которые буду печатать, должно быть, в “Русской мысли”» [ЧП, 5, с. 112]. «Сносная» – «Рассказ неизвестного человека» – опубликована в феврале 1893 года не в «Северном вестнике», а в «Русской мысли». «Скверная» – это «Палата № 6»…

Вот в этом промежутке между решением повременить с публикацией «Рассказа» и его выходом в доработанном варианте (окончательная редакция будет сделана позже, для собрания сочинений) и появляется «Попрыгунья». Не связанные между собой сюжетно, эти произведения соотносятся друг с другом проблемно-тематически по принципу взаимодополнения в той части, которая касается изображения женских судеб и характеров.

Е. Толстая усматривает другую связь и предлагает другую пару – с ее точки зрения, «Рассказ неизвестного человека» и рассказ «Страх» содержат «два варианта одного сюжета»[356], восходящего к единой жизненной первооснове – «личности, критике, богоискательству и жизненной практике Мережковского»[357]. У повести, по-видимому, действительно есть тот «андеграунд», на который указывает Толстая, но есть и множество других «первоисточников». Например, горничная Поля, которая беззастенчиво тащила у беззащитной Зинаиды Федоровны «всё, что попадалось на глаза», явно родилась из мелиховской повседневности, о неприятной стороне которой Чехов упоминает в нескольких письмах, в частности – к Суворину: «Наша горничная, поражавшая нас своим трудолюбием, оказалась профессиональной воровкой. Она крала деньги, платки, книги, фотографии… Каждый гость не находил у себя 5–10 рублей. Воображаю, сколько денег она у меня украла! У меня нет привычки запирать стол и считать деньги. Думаю, что сотни две украла; помню, в марте и апреле мне все время казалось странным, что у меня уходит много денег» [ЧП, 5, с. 73]. Но связь между реальной горничной и героиней произведения – это эпизод истории создания, элемент творческой кухни, вряд ли помогающий пониманию тех связей, которые образуются внутри текста. Здесь, как и в случае с «Попрыгуньей», – и это универсальный закон искусства – важен художественный остаток.

Озадачившись сутью этого художественного остатка, мы должны отметить, что «Рассказ неизвестного человека» не относится к числу широко известных и охотно комментируемых чеховских созданий, – возможно, из-за той самой концептуальной двойственности, недоговоренности, на которую указывала современная Чехову критика. «Ничто не объяснено, не мотивировано»; «от всего рассказа веет ограниченностью знаний, неподготовленностью, а, быть может, и неспособностью к широкому и вдумчивому анализу русской жизни»[358], – так откликнулся на публикацию повести в «Русской мысли» обиженный «Северный вестник» в лице А. Волынского.

Показателен в этом плане эмоциональный разброс реакций.

Современники усматривали в «Рассказе» «индифферентизм и пессимизм»[359]. А. М. Скабичевский цитирует отзыв некоего «юного критика»: «Ненастная осень царила, вероятно, на петербургских улицах, когда г-н Чехов писал свой рассказ; ненастная осень царила и на душе у него. Чем-то дряблым, вялым и старческим веет от последней вещи нашего молодого беллетриста, веет осенней сыростью и непогодой. Ни одного доброго слова, ни одной улыбки, ни одной сильной, энергической сцены – и это на протяжении целых пяти листов. Во время чтения вам кажется, что мелкий назойливый дождик не перестает дребезжать в ваши окна, что там, на сырой, грязной улице, плетутся измокшие фигуры людей, что откуда-то издали доносятся стоны невыносимой муки. Ни красоты, ни силы; старческий маразм окрасил все страницы в однообразный серый цвет, ненастная осень вступила в свои права»[360].

А для Андрея Белого, по мнению Толстой, напротив, оказались творчески продуктивными «лихорадочный темп и истерический тон повествования». Кроме того, у Толстой обнаруживаем следующие определения: «концентрированный заряд ненависти», «пуританская непримиримость», «гневный, идиосинкразический тон»[361].

Так гнев или индифферентность? Дряблость или концентрированный заряд ненависти? Эти несовместимые оценки относятся, прежде всего, к позиции, интонации и личности рассказчика.

Несмотря на заявленную рассказчиком в самом начале вынужденность своего лакейского положения ради получения доступа к государственному человеку, которого он считает «серьезным врагом своего дела», характер повествования, а соответственно и отношение героя к новым обстоятельствам жизни, носит противоречащий этой установке мирный, созерцательный характер. То ли болезнь совпала с переменой мировоззрения, то ли вызвала эту перемену, но несостоявшийся террорист (а несостоятельность героя в этом плане очевидна сразу) одолеваем «жаждой обыкновенной, обывательской жизни» и ему, вопреки странной, ложной и бессмысленной ситуации, в которой он находится, «интересно всё на свете, даже Орлов». «Даже» – симптоматично, ибо именно на сибарита и ироника Орлова будут далее направлены все критические стрелы, однако в начале истории рассказчик свидетельствует: «Жили мы тихо и мирно и никаких недоразумений у нас не было». Гораздо более эмоциональное отношение вызывает у Неизвестного горничная Поля – «упитанная, избалованная тварь», у которой «не было ни бога, ни совести, ни законов» и которая, по его мнению, за деньги могла убить, поджечь или украсть, – так, с одной стороны, отвергается потенциальный союзник в борьбе с «барами», а с другой – готовится будущее наглое, издевательское – лакейское! – поведение горничной по отношению к Зинаиде Федоровне. Появление Зинаиды Федоровны в квартире Орлова всецело подчиняет себе всё внимание и интерес рассказчика (и рассказа!), так что редкие всплески радикально-гражданских эмоций (например, мысленный упрек героине в том, что она покупает дорогое платье, не задумываясь о том, какой ценой достаются жалкие гроши русским поденщицам и брюссельским и венецианским кружевницам) воспринимаются как рецидивы отступившей болезни. Он пристально следит за каждым ее движением, ловит малейшие перемены, любуется ее молодостью, наивностью, красотой, жалеет ее. «Я не был влюблен в Зинаиду Федоровну», – говорит он себе, но этим словам противоречит та ласковая пристальность, с которой он в нее вглядывается, те мечты, которые он лелеет: «мне грезились жена, детская, тропинки в саду, домик», то сочувствие, которым он преисполнен и которое оформляется в новый вариант «мы»: когда Орлов под видом командировки скрывается у своего приятеля Пекарского, а Зинаида Федоровна безнадежно ждет от него телеграммы, Неизвестный страдает вместе с ней и надеется, что Орлову напомнят «о нас», и сетует: «напрасно мы ожидали». В этой ситуации безобидный итог неожиданной встречи с объектом былой ненависти – сановным отцом Орлова – совершенно предсказуем, а сама встреча нужна скорее для того, чтобы дать новый импульс развитию сюжета. Изначальный повод пребывания Неизвестного в качестве лакея в доме Орлова исчез. Необходимо было ответить на вопросы: «Кто же я теперь такой? О чем мне думать и что делать? Куда идти? Для чего я живу?». Но очевидно, что этот ответ теперь теснейшим образом связан с судьбой Зинаиды Федоровны, которая, не зная, не желая того знать, находится в доме Орлова на еще более ложном и нелепом положении, чем мнимый лакей.