Тургенев в русской культуре - [118]

После замужества образ жизни Ольги Ивановны, судя по всему, нисколько не изменился – она всецело погружена в поиски новых художественных впечатлений, знаменитостей и способов самовыражения. Дымов, которому «некогда было интересоваться искусствами» (именно так объяснил эстетическую невменяемость Базарова Д. Писарев), существовал параллельно, появляясь на вечеринках, которые по средам проходили у них в доме, исключительно в качестве «метрдотеля», и друзья Оленьки вспоминали о нем, только когда он произносил свое «Кушать подано» в варианте «Пожалуйте, господа, закусить», – и тотчас забывали, едва он исчезал с поля зрения. Но и для читателя муж Ольги Ивановны – фигура «дальняя», уведенная в тень, возникающая лишь в связи с женой и кругом ее занятий и интересов.

При этом о Дымовых далее сказано, что «зажили они после свадьбы превосходно», что «молодые супруги были счастливы, и жизнь их текла как по маслу». Это комментарии безличные, бессубъектные, что позволяет считать их объективными, хотя, поскольку художественная камера почти безотрывно прикована к героине, резонно предположить, что она своим поведением не только формирует сюжетное движение рассказа, но и влияет на его повествовательную составляющую, то есть определяет способ видения, точку зрения. Однако на этом этапе нет повода подозревать, что Дымов оценивает свою семейную жизнь как-то иначе, тем более что мы получаем вполне убедительные свидетельства семейного и душевного единства супругов. Когда на третьей неделе медового месяца Дымов заразился рожей, Ольга Ивановна «сидела около него и горько плакала»; когда он стал выздоравливать, надела на его стриженую голову платок, стала писать с него бедуина – «и обоим было весело»; когда он вскоре после этого порезался при вскрытии, она «всерьез испугалась», «с тревогой ожидала трупного заражения и по ночам молилась богу»; когда опасность миновала – «опять потекла мирная счастливая жизнь без печалей и тревог». Нет оснований отделять, а тем более противопоставлять Дымова жене в ощущении, что «счастью не будет конца». И даже когда Дымов вторгнется на богемную территорию своей жены – неожиданно приедет на собственную дачу, занятую художниками, – Ольга Ивановна, увидев его, «вспыхнет от радости» (в подтексте отвергается как неуместное в данном случае, хотя и более привычное, – «вспыхнуть от стыда»), то есть совершенно искренне кинется ему навстречу и с радостью удостоверится, что он не заболел, – правда, тотчас, не дав отдохнуть и поесть, отправит обратно в город за срочно понадобившимся нарядом.

Да, легкомысленная, поверхностная, разбрасывающаяся, увлекающаяся, но – простодушная, искренняя и по-своему любящая мужа женщина. Да, она собьется с пути, но как-то ненамеренно, наивно, бестолково, в связи с чем возникает не запланированный сюжетом и все-таки резонный вопрос – почему самоустранился, предоставив жену самой себе ее гораздо более зрелый и содержательный муж? почему часть своего внимания, воли и энергии, направленных на службу, не уделил ей? Измена мужу, вынужденная ложь, тяжелая двусмысленность в отношениях с Дымовым мучает Ольгу Ивановну, и чувство вины и стыда она испытывает задолго до печального финала. Иными словами, нет в этой героине Чехова злонамеренной порочности, а есть именно то, что и вынесено в заглавие, – «попрыгучесть», легкость, граничащая с пустотой, но все-таки не равная ей.

Между прочим, при всей контрастности внешнего рисунка судьбы, Попрыгунья (назовем ее «Оленька первая») очевидно подготовила в творчестве Чехова появление Душечки (Оленьки второй). Обе, за неимением собственного содержания, доверчиво влекутся за содержанием чужим – мужским. Обе, хотя и по-разному, слепы (можно было бы сказать – глупы, но это тот случай, когда, пожалуй, точнее иначе, по-толстовски: они не удостоивают быть ни глупыми, ни умными – но не как Наташа Ростова, по-другому). Обе хоронят мужей, Душечка, несмотря на всю свою безоглядную преданность, даже двух. Обе уже названиями своих рассказов предъявлены как типические, универсальные явления.

Но «Душечку» Чехов сам называл рассказом «юмористическим» и явно был доволен, что Толстой, как писали ему очевидцы, с наслаждением читал ее вслух в семейном кругу и «все очень смеялись» [ЧП, 8, с. 395]. Такая реакция на «Попрыгунью» невозможна. Душечка – это мягкая и покорная женская субстанция, очищенная от каких бы то ни было социальных, интеллектуальных, нравственных и эстетических сверхзадач, от всего, кроме готовности и способности всецело раствориться в своем «повелителе». Попрыгунья тоже хочет примкнуть, прильнуть, напитаться чужими смыслами за отсутствием собственных, но это случай осложненный, «извращенный». Попрыгунья заражена бациллой, которую выпестовала, прежде всего именно в творчестве Тургенева, русская литература: она не готова отдаться по инстинкту любви и материнства – она ищет во всем вокруг, и в первую очередь в партнере, чего-то исключительного, из ряда вон выходящего, необыкновенного: «она боготворила знаменитых людей, гордилась ими и каждую ночь видела их во сне. Она жаждала их и никак не могла утолить своей жажды». Этот нравственный вывих – отнюдь не индивидуальное свойство конкретной женской особи. При внимательном рассмотрении Попрыгунья оказывается зеркальным – зазеркальным – отражением тургеневской девушки в варианте Елены Стаховой, с которой сняты романтические покровы и идеологическая нагрузка.