Тургенев в русской культуре - [116]

, – вот качества, противопоставляющие ее «протогероине» и приводящие к гибельному «порогу», где она в конце концов получает два полярных определения: «Дура» и «Святая», – ни порознь, ни в совокупности эти определения неприложимы к пушкинской Татьяне.

Таким образом, при несомненном сходстве с Татьяной Лариной, «тургеневская девушка» – принципиально иной, уникальный человеческий тип, до Тургенева в литературе не существовавший, а под влиянием Тургенева самоопределившийся в жизни и утвердившийся в национальной культуре. В более «заземленном» варианте мы обнаруживаем его в образе Ольги Ильинской («Обломов»), в очень близком тургеневскому – в образе Веры («Обрыв»), в «эксцентрической» модификации – в творчестве Достоевского: таковы его героини «с намерениями» (так аттестует Раскольников свою сестру Дуню), самая очевидная и яркая из которых – Аглая Епанчина с ее нежеланием быть «генеральскою дочкой» и «прямо из бутылки» родительской заботы и любви перескочить в «бутылку» приличествующего ее положению брака; с ее выбором невозможного жениха, ради которого она готова на все и с помощью которого жаждет вырваться из предписанной социумом рутины обеспеченного существования на простор все того же деятельного добра.

У Чехова, как уже сказано, тоже обнаруживают героинь искомого типа. Однако, в отличие от Достоевского, который, при всей своей неприязни к Тургеневу, восхищался Лизой Калитиной и видел в ней развитие и продолжение образа Татьяны Лариной, Чехов тургеневскую девушку не любил. В уже цитировавшемся в предыдущей главе письме к А. С. Суворину с чрезвычайно высокой оценкой «Отцов и детей» содержится гораздо менее известное, но очень важное в контексте наших размышлений высказывание: «Кроме старушки в Базарове, то есть матери Евгения и вообще всех матерей, особенно светских барынь, к<ото>рые, все, впрочем, похожи одна на другую (мать Лизы, мать Елены), да матери Лаврецкого, бывшей крепостной, да еще простых баб, все женщины Тургенева невыносимы своей деланностью и, простите, фальшью. Лиза, Елена – это не русские девицы, а какие-то Пифии, вещающие, изобилующие претензиями не по чину» [ЧП, 5, с. 174]. Там, где традиционно видели естественность, искренность, высоту духа, нравственную чистоту и бескорыстную самоотверженность, Чехов усмотрел деланность, фальшь, претенциозность.

И эта позиция была не просто отдельным ситуативным высказыванием – она реализовалась художественно, но не статично и однозначно, а в живом процессе взаимодействия с тургеневским творчеством, который в рамках данной темы можно проследить на материале рассказов «Попрыгунья» (1892), «Рассказ неизвестного человека» (1893), «Дом с мезонином» (1896), «Невеста» (1903).

Тургеневский след в трех последних отмечался и анализировался неоднократно. А вот «Попрыгунья» может, на первый взгляд, показаться в этом ряду лишней. Правда, доктор Дымов на протяжении рассказа трижды повторяет профессиональный промах Базарова: сначала он заразился в больнице рожей, затем при вскрытии трупов сразу два пальца порезал, и, наконец, в финале, уже сознательно рискуя собой, заразился дифтерией, от которой и умер. Косвенной в буквальном смысле и главной в содержательном смысле причиной смерти здесь, как и в случае Базарова, стала личная драма (у Базарова – неразделенная любовь, у Дымова – измена жены, то есть тоже, в сущности, безответное чувство к ней) – но во всем остальном кроткий, безропотный и самоотверженный муж, честный и скромный трудяга Дымов не похож на дерзкого нигилиста, мыслителя, идеолога, трагического и героического Базарова. Концептуальная перекличка – полемика – с Тургеневым в данном случае возникает на другом направлении – «женском».

Первоначальное название рассказа носило характер обезличивающего обобщения: «Обыватели». 30 ноября 1891 Чехов пишет редактору «Севера» В. А. Тихонову: «Ну-с, добрейший Владимир Алексеевич, посылаю Вам маленький, чювствительный [так в оригинале. – Г. Р.] роман для семейного чтения. Это и есть “Обыватели”, но, написавши рассказ, я дал ему, как видите, другое название, более подходящее» [ЧП, 4, с. 308]. Более подходящим на этом этапе автору показалось название «Великий человек». Однако через две недели, 14 декабря 1891 года, тому же Тихонову Чехов сообщает: «Право, не знаю, как быть с заглавием моего рассказа! “Великий человек” мне совсем не нравится. Надо назвать как-нибудь иначе – это непременно. Назовите так – “Попрыгунья”» [там же, с. 327].

Логика изменения названия – это логика уточнения и высвечивания главного предмета изображения: в варианте «Обыватели» сливались в аморфно-нивелирующее целое все участники «чювствительной» истории; безапелляционное «Великий человек» производило смысловой крен в сторону Дымова, в то время как он преимущественно пребывает в тени и является не субъектом своей «романной» судьбы, а объектом воздействия и жертвой своей жены. «Попрыгунья» – это признание несомненного факта сюжетного главенства Ольги Ивановны и, одновременно, нравственный приговор ей.

Следует заметить, что «Попрыгунье» не очень везло в восприятии и трактовках. Современники читали ее сквозь призму характеров и отношений реальных людей, к которым Чехов рискованно приблизился с художественным зеркалом, соответственно и «отклики на рассказ были не совсем литературного свойства»