Тургенев в русской культуре - [123]

«Тургенев в своих произведениях учит, чтобы всякая возвышенная, честно мыслящая девица уходила с любимым мужчиною на край света и служила бы его идее»; «Тургенев писал, а я вот теперь за него кашу расхлебывай», – так комментирует ситуацию Орлов.

«Причем тут Тургенев, не понимаю», – откликается на эти выпады приятель Орлова Грузин. Однако Тургенев оказывается причем к ответной тираде Орлова не только с «негативной», но и с «позитивной» стороны. Начав с категорического отталкивания от навязываемой тургеневской парадигмы, Орлов, незаметно для самого себя, пользуется контраргументом, восходящим к тому же первоисточнику – «нигилистической» его составляющей: «На любовь я прежде всего смотрю как на потребность моего организма», – правда, заключает фразу словами – «[потребность] низменную и враждебную моему духу», которые Базаров вряд ли бы произнес, «дух» – не его тема.

Отсылки к Базарову, как мы указывали, есть и в «Попрыгунье», хотя это скорее своеобразные «дорожные знаки» – отсылки не к конкретному герою во всей его сложности, а к Тургеневу вообще. Здесь следует еще раз подчеркнуть, что Базаров объективно многими своими чертами близок самому Чехову. А с другой стороны, как уже отмечалось выше, близок Чехову внешне абсолютно чуждый ему, подвергнутый в «Рассказе» моральному остракизму Орлов.

Будучи еще совсем молодым, 23-летним, человеком, Чехов, на основе жизненных впечатлений и научных штудий, пришел к выводу, что мужчина выше женщины. В письме к брату Александру (апрель 1883 г.) он резюмирует свои развернутые соображения на эту тему примечанием-разъяснением: «Памятуй, что совершенный организм творит. Если женщина не творит, то, значит, она дальше отстоит от совершенного организма, следовательно, слабее мужчины, который ближе к упомянутому организму» [ЧП, 1, с. 66]. Здесь не только мысль, но и стиль напоминает начального, задиристо-нигилистичного Базарова. Да и возраст тот самый, и медицинское образование явно играет немаловажную роль. По прошествии многих лет (в 1892 г.) в письме к Суворину говорится: «Мысли Ваши насчет женщин весьма правильны. Больше всего несимпатичны женщины своею несправедливостью и тем, что справедливость, кажется, органически им не свойственна. Человечество инстинктивно не подпускало их к общественной деятельности; оно, бог даст, дойдет до этого и умом. В крестьянской семье мужик и умен, и рассудителен, и справедлив, и богобоязлив, а баба – упаси боже!» [ЧП, 5, с. 17–18]. Тон и характер рассуждений изменился, но глубинная суть та же. В 1895 году тому же адресату Чехов рассказывает: «Был я у Левитана в мастерской. Это лучший русский пейзажист, но, представьте, уже нет молодости. Пишет уже не молодо, а бравурно. Я думаю, что его истаскали бабы. Эти милые создания дают любовь, а берут у мужчины немного: только молодость» [ЧП, 6, с. 15]. Все это суждения того самого периода, когда создаются интересующие нас рассказы.

Что касается отношения Чехова к любви и семейной жизни на этом жизненном этапе, то оно стилистически, да и содержательно во многом совпадает с тем, что говорит Орлов. «Извольте, я женюсь, если Вы хотите этого, – пишет он Суворину 23 марта 1895 года – Но мои условия: всё должно быть, как было до этого. То есть она должна жить в Москве, а я в деревне, и я буду к ней ездить. Счастье же, которое продолжается из дня в день, от утра до утра, – я не выдержу. Когда каждый день мне говорят всё об одном и том же, одинаковым тоном, я становлюсь лютым» [там же, с. 40].

Героиня «Рассказа неизвестного человека» бросает своему любовнику упрек: «Вы на мою безумную любовь отвечаете иронией и холодом…» Такого рода упреки не раз слышал Чехов от «золотой, перламутровой и фильдекосовой Лики» [ЧП, 4, с. 231], много лет сохраняя дистанцию в отношениях шутками и иронией. «Право, я заслуживаю с Вашей стороны немного большего внимания, чем то шуточно-насмешливое отношение, какое получаю»; «…не будьте одним домашним животным и за мои нежные к Вам чувства не платите презрением! (Не пугайтесь, дружба тоже может быть нежной!)» [См.: ЧП, 7, с. 422, 434] – такие просьбы, судя по всему, высказывались не раз. «Вы, Лика, придира, – отвечает Чехов. – В каждой букве моего письма Вы видите иронию или ехидство». И тут же рисует ехидно-ироническую картину Ликиного семейного будущего: «Прекрасный у Вас характер, нечего сказать. Напрасно Вы думаете, что будете старой девой. Держу пари, что со временем из Вас выработается злая, крикливая и визгливая баба, которая будет давать деньги под проценты и рвать уши соседским мальчишкам. Несчастный титулярный советник в рыжем халатишке, который будет иметь честь называть Вас своею супругою, то и дело будет красть у Вас настойку и запивать горечь семейной жизни» [ЧП, 5, с. 93–94]. А вот одна из отповедей в духе Орлова и, одновременно, исповедание, подспудно готовящее появление на свет Тригорина: «Милая Лика, Вы выудили из словаря иностранных слов слово эгоизм и угощаете им меня в каждом письме. Назовите этим словом Вашу собачку. / Я ем, сплю и пишу в свое удовольствие? Я ем и сплю, потому что все едят и спят; даже Вы не чужды этой слабости, несмотря на Вашу воздушность. Что же касается писанья в свое удовольствие, то Вы, очаровательная, прочирикали это только потому, что не знакомы на опыте со всей тяжестью и с угнетающей силой этого червя, подтачивающего жизнь, как бы мелок он ни казался Вам» [ЧП, 5, с. 232]. Вот таким «чириканьем», лишенным всякой логики и смысла, кажутся Орлову речи Зинаиды Федоровны: «Можно смело говорить какую угодно правду человеку самостоятельному, рассуждающему, а ведь тут имеешь дело с существом, у которого ни воли, ни характера, ни логики».