Тургенев в русской культуре - [125]

Не столько с вторичным продуктом – «“легкими”, “банальными” эпигонски-тургеневскими решениями»[365] Мережковского – сколько с самим Тургеневым и идеалами 60-х годов ведет полемику Чехов в «Рассказе неизвестного человека». «Я читаю Тургенева. Прелесть, но куда жиже Толстого!»; «Толстой и Тургенев слишком роскошны, аристократичны, немножко чужды и неудобоваримы» [ЧП, 5, с. 171, 311] – вот творческий контекст, в котором вынашиваются и осуществляются чеховские художественные замыслы этого периода.

Герой, не имеющий идеалов, и герой, отступившийся от идеалов, выглядят равно жалко, обнаруживают гражданскую и личную немощь в классической ситуации «русский человек на rendez vous». Но – хотя и по-другому – жалкой оказывается в данном случае и героиня, соблазненная образцом, которому не в силах подражать. Тут еще раз подчеркнем, что в «Рассказе неизвестного человека» пародийность героини относительно тургеневского прототипа дана в смягченном сравнительно с «Попрыгуньей» варианте: сначала благодаря той нежности, с которой любуется Зинаидой Федоровной рассказчик, а в конце концов благодаря тому, что присвоенную роль она отыгрывает всерьез, превращает в судьбу и расплачивается за это жизнью.

И все-таки – «причем тут Тургенев?» Иными словами, виноват ли в этом жалком подражательстве, в этих искажениях сам идеал?

Здесь, пожалуй, уместно еще раз напомнить то, что по сходному поводу говорит Степан Трофимович Верховенский (тем более что Тургенев был одним из прототипов этого персонажа «Бесов»): «О друзья мои! <…> вы представить не можете, какая грусть и злость охватывает вашу душу, когда великую идею, вами давно уже и свято чтимую, подхватят неумелые и вытащат к таким же дуракам, как и сами, и вы вдруг встречаете ее уже на толкучем, неузнаваемую, в грязи, поставленную нелепо, углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят!». Вот и попытка Зинаиды Федоровны сыграть роль «тургеневской девушки» выглядит нелепо и угловато. Но в данном случае дело не только в несоответствии личностного потенциала героини Чехова тому образцу, на которой она ориентируется. С Тургеневым напрямую спорит сам Чехов. Именно во время работы над «Рассказом неизвестного человека» Чехов пишет про тургеневских героинь соответствующего типа, что «это не русские девицы, а какие-то Пифии, вещающие, изобилующие претензиями не по чину». Вот эта оценка и отдана в «Рассказе» Орлову, который вполне мог вслед за Писаревым повторить (что и делает другими словами): «Ставить самоотвержение в число необходимых добродетелей, обязательных для всякого человека, может только мечтательная девушка, Елена Николаевна Стахова, да замечтавшийся до забвения действительности художник, Иван Сергеевич Тургенев»[366].

Однако это несправедливый упрек. Тургенев вовсе не замечтался до забвения действительности и не сгинул в «Болгарии» со своей героиней, а двинулся в исследовании современной ему действительности дальше.

И роман его менялся вместе с действительностью: после «Накануне» происходит снижение пафоса и заземление образа тургеневской девушки – рядом с Базаровым ее вообще нет, а героиня «Дыма» Татьяна гораздо ближе к пушкинской Татьяне. Опасность идеалистического верхоглядства, бездумного парения над реальностью Тургенев прекрасно видел. В 1874 году, то есть через полтора десятилетия после «Накануне» и через двенадцать лет после «Отцов и детей», он отвечает на письмо А. П. Философовой, сетующей на отсутствие вокруг фигур, равновеликих Базарову (NB: создатель тургеневской девушки отвечает реальной тургеневской девушке!), – и советует ей снизить уровень притязаний, смириться с реальностью: «Народная жизнь переживает воспитательный период внутреннего, хорового развития, разложения и сложения; ей нужны помощники – не вожаки, и лишь только тогда, когда этот период кончится, снова появятся крупные, оригинальные личности» [ТП, 10, с. 296]. А еще через несколько лет, в 1877 году, выходит роман «Новь», в котором опять появляется «тургеневская девушка» – Марианна Синецкая, но ее героический порыв в «дуры» и «святые» сдерживается обстоятельствами и мудростью опекающего ее практика-постепеновца Соломина, который очень просто и доходчиво объясняет, что, для того чтобы послужить отечеству, не обязательно взбираться на баррикады: «Вы будете чумичкой горшки мыть, щипать кур… А там, кто знает, может быть, спасете отечество!». Отсюда – один шаг до чеховской Лидии Волчаниновой.

Интонационно и атмосферно рассказ «Дом с мезонином» (1896) – это, пожалуй, самая тургеневская вещь Чехова, ностальгически (в отличие от предыдущих произведений) обращенная к усадебному дворянскому миру в тургеневском его воплощении. Об этом писали много, в разных контекстах и с разными акцентами. Так, например, весь комментарий к «Дому с мезонином» А. Белкина сопровождается рефреном – оглядкой на Тургенева: «Если бы это был Тургенев, то именно эта девушка и была бы героиней романа. У Чехова же это случайность»; «Хотя не сказано, как, допустим, в “Вешних водах”: вот возникло чувство <…>. Сказано лишь…»; «Представьте себе Асю из одноименной повести Тургенева <…> или Елену Стахову из его романа “Накануне” <…>, и никакой антипатии у нас не возникает. Но здесь…»; «Если бы это был Тургенев, то и перепелки бы были, и дрозды, и коровы бы смачно жевали, и вздыхала бы земля. А Чехов… »