Тучи идут на ветер - [19]

— Эка, ладный казачок, — оценивающе причмокнул Сидорей. — Беда, далю такую не признаю, чьих будет? Не Мартыновых казаков? Али Волковых?

— Должно, Волковых, — предположил урядник. — Михася вон Волкова парень. По одежке видать, не шибко из справных.

Наперекор ему выставился Силан Кондейкин; недолюбливал он своего степенного рассудительного соседа.

— Мусуренковых вовсе! Тоже не дюже из справных казаков.

Урядник слова не молвил против, а тот все тряс козлиной бородкой:

— «Должно, Волковых». Каких там Волковых?! Да у Волковых спокон веку и коней такой масти не было, светло-рыжих да еще с проточинами. А то: «Во-олковых». Быки были. Во! До рога не дотянешься. На весь хутор быки. Половые, рябомордые… Но эт когда?! В малолетство мое, помню… У батька Прокопа покойного, Михася. Мы с Прокопом Волковым полчане ить. Там он, бедолага, и сгинул под Тифлисом… Поприжал однорядь нас турка в ауле клятом, сплоховал Прокоп… Попал под ятаган.

— Замолкни, Силан! — прикрикнул на хрипатого Сидорей Калмыков. — Ты цуциком бесштанным под возами колесную мазь обтирал, а мне в Чечне сам войсковой старшина Хвостов Егория вешал. Во так-то, парень…

— Дак ить я ж и толкую… Про быков Прокопа али про что?

— Казачок чейных вон красуется, во об чем спрос. А ты пове-ел в объезд черт-ти куда. Быков каких-то припрег. Прокопа покойного, турку с ятаганом… Смолоду балаболкой ты, сказывают, слыл, а нонче и вовсе удержу не стало.

Конфузливо сгреб Силан в горсть хилую бороденку, плюхнулся костлявым задом на лавку — не смел перечить старшему.

Разрешил спор тесть Никодима Попова, известный на весь хутор тугодум, Зиновей Корцов; в затишье вдруг брякнул ни с того ни с сего:

— Хохол ить.

Ближние переглянулись: к чему тугодум?

— Ты, Зиновей, нашто хохлов тулишь, а? — спросил Сидорей, доискиваясь его взгляда.

— Хохол, он и есть хохол, как не поворачивай.

Хуторцы удивленно пожимали плечами: в своем ли уме? Зиновей Корцов, утираясь рукавом чекменя, попробовал пояснить:

— Не казак верховой энтот… Хохол вовсе. Макея парубок, что на задах у моего зятя, Ампуса.

Неловкость, явная досада ворохнулись на лицах. Разглядывая свои новые чирики, интерес проявил урядник:

— Эт Макея, коева?

Взыграл у Силана Кондейкина застарелый зуд; ехидно выткнув клин бородки, уязвил:

— Коий летось жесть тебе менял на курене. Ага. Вот он самый и есть тот Макей. Ты его еще обжулил на целковый при расчете. Забыл?

— Будя тебе, Силан, наскакивать. Как кочет, ей-ос-подь, — вступился опять Сидорей за урядника. — Ну и обжулил. Что с того? Коль хочешь знать, даже грех не обжулить мужика. На то ты казак.

У помоста прошел обратно ходкой рысью ладный всадник, с таким трудом опознанный судьями. Провожали его, покуда не смешался с казаками, гарцевавшими поодаль.

На диво согласное мнение всех высказал урядник:

— Куда конь с копытом, туда и рак с клешней.

2

Из проулка вывернулась тачанка, за нею — верховые. Нюрка едва успела прижаться к людской стенке; пристяжной обдал горячим дыханием. Отбившись от подружек, работая локтями, она выбралась к веревочному барьеру. Место удобное: помост рядом, и выгон как на ладони. Детвора больно орет, свистит — не слыхать, о чем переговариваются отец с тем приезжим, в серой каракулевой кубанке…

С утра отозвалось непонятной тревогой в девичьей груди. Вроде ничего такого не произошло… Вернулась из садов — в доме чужие. Разговлялись. Плюхнулась у себя в боковушке одетая на неразобранную кровать, переполненная до краев звеняще-хмельной радостью. Недолго побыла наедине с охватившим чувством. Кликнул отец.

— Нюраша, рассказала бы, чево такого видала на всенощной, а?

Стояла посреди горницы, потупившись, раздергивала порыжевший хвост косы. На медленном огне палили-горели щеки под оценивающими взглядами.

— Ну, ну, ступай, — сжалился отец. — Позорюй после такой ночи.

Не глаза чужаков — до смерти напугала необычная ласка в голосе отца. Сроду строг, иначе как «Нюрка» не звал.

За столом кроме отца и этого пожилого в серой кубанке сидело еще двое не то трое казаков. Один молодой, безусый, с бровастым лицом, в синей поддевке. Да вот он, возле тачанки; отделился от верховых. Вороной рослый жеребец легко, как гончая собака, перенес его за веревку.

Отец махнул носовым платком — раздался призывный удар в колокол. Вороной, проделав малый забег, замер у столба. На медный зов с выгона сбегались верховые. Проглядела, откуда взялся Борис. Бок о бок с чужаком. Вот, совсем близенько, рукой дотянуться.

Подчиняясь неосознанному женскому чутью, она невольно сравнивала их. Бровастого занимал конь соперника; точь-в-точь он глядел на нее в горнице. Борис окидывал толпу.

Нюрка знала: ищет ее. Больших трудов стоило, чтобы не откликнуться. Отец рядом, весь хутор… Держала наготове ладонь — помашет. А он, как назло, отворачивался.

Набежали еще верховые; заплясали, сбились кучей. Нюрка готова крикнуть от досады. Опять увидала Бориса. Стоял он уже с Захаркой; по другую руку — Сидорка. Не успела найти вороного, ударили в колокол. Сорвались всадники и пропали в лощине.

Тянулась Нюрка на цыпочки, вертела головой. Гулял по рукам бинокль. Только что от него оторвался приезжий. Наливаясь бордовой краской, хлопал радостно отца по погону, показывал в степь. Холодком покрылись у нее щеки. Отвлеклась — обежала взглядом онемевшую толпу — ликовал уже отец. Тот, вырвав у него бинокль, напряженно и долго всматривался в сторону соседнего хуторка Тавричанского.