Тучи идут на ветер - [18]

Увидав, как сошлись брови у отца, опомнился: кисет вынул при нем впервой! Деваться некуда; сдерживая дрожь в пальцах, скручивал цигарку, просыпая на колени крупно рубленные коренья самосада.

— Куришь?

— Курю, батя.

Оборвала затянувшееся молчание Пелагея. Высунулась из-за печи, напомнила:

— Пора на могилки. Маманю навестить.

Отрешенно глядел Макей на дочь. Вздохнув, с укором проговорил:

— Живы родители — почитай, померли — поминай.

На свой счет принял Борис. Склеенную уже цигарку вкинул в кисет. Держась за дверную скобу, ни на кого не глядя, сказал, будто оправдывался:

— На могилки и я пойду… Ветра управлю. Спробую на скачках его.

Ларион, подпирая плечом стояк, с сомнением мотнул кудлатой головой:

— Супротив казачьих?..

— Своди коня на Хомутец, — Борис нахмурился. — Да дуром не гони.

Братья вышли из хаты.

Захлопала в ладоши Аришка:

— Как скачки люблю, помереть можно. Сбегаем на выгон, поглядим?

Не выдержала Пелагея голубой чистоты сестриных глаз. Нужды вовсе не было — потянулась за кочергой. Перерывала в печке давно погасшие кизяки. В чем ей выходить на люди! Рыжая, обтрепанная, верблюжьей шерсти кацавейка, унаследованная от матери, да латаные мужские ботинки. Борисовы обноски. Водворила кочергу на место, напустилась на отца — только она в семье разговаривала с ним таким тоном:

— Батя, вы и вовсе как дите малое… Ить на кладбище!

Вертел Макей новые яловые ботинки.

— Бурьян, покарябаю…

— И не выдумывайтё. Маманя не видали вас в такой обужке.

Макей, так нежданно получив поддержку дочери, с легким сердцем кинул в угол стоптанные чирики.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

После всенощной толчется люд за воротами. Нарядно одетый, щедрый от хмельного и обильной еды. Дремучие деды, вылинявшие до зелени, позанимали завалинки и колоды возле плетней. Хватившие лишку, во весь голос вспоминали о былом. В проулках детвора и парни пускали со взгорков на катках крашеные яйца. А над хутором, в полыхающей весенней глуби, разливается медный радостный перезвон…

Припекло солнце — запестрели бабьи платки и фуражки на кладбище. Семьями проведывали близких. Подправляли осевшие за зиму холмики; развязывали узелки с пасхальной снедью, откупоривали бутылки — поминали.

К полудню всем хутором — стар и млад — повалили на выгон. Дня три гуртились там казаки-призывники под доглядом старшего сына атамана, Гараськи Филатова. Воздвигали дощатый помост для начальства и стариков; многоверстный круг обфлажковали, утыкали колышками с красными тряпицами. Из общественного сарая загодя свезли стойки, подставки и заборы; туда же свалили воз жердей и лозы. По зеленому полю на нужном расстоянии ставились препятствия: клавиши, далее виднелись крестовины, палисад, забор глухой, дощатый, корзины из жердевых заборов и напоследок — широкая канава за изгородью из лозы.

Вколачивали еще гвозди в помост, а самые неуемные и дотошные из стариков уже позанимали места на лавках. Заслоняясь от света, придирчиво ощупывали выцветшими, слезящимися глазами дело рук молодых: все, мол, в аккурате, по-старому? Верховодил, как и всегда, Сидо-рей Калмыков, усохший, как огурец, забытый на огороде до поздней осени. Георгиевский крестик на замшелой ленте выделялся на непомерно просторном в плечах синем мундире. Буйную пору свою, на горячем кабардинце, он провел на Кавказе. Тыча в дощатый настил грушевым костылем, Сидорей делал замечания — не по его стойки для рубки лозы, не там столб с колоколом.

— Сидели бы уж, деды, дожидались готового, — лопнуло терпение у Гараськи.

Ощетинился завоеватель гор; зеленые пучки бровей натопорщились, как у филина.

— Эка, супостат! Не поглядим, что атаманов корень. Управу найдем.

Сидорея поддержал Силан Кондейкин, сморчок с козлиной бородкой. Топоча кривыми ногами, брызгал слюной:

— Шаровары спустим да всыпем почем зря. Ишь, моду переняли не слушать старшего.

Гараська, не вколотив последний гвоздь, собрал инструмент и ушел от греха.

Люд валил валом. Рассаживались на канавах крайних левад, просто в траву возле помоста; детвора и собаки сбивались к оградительной веревке. Тянули подвыпившими компаниями с гармошкой. Говор, переклики, пляски, смех…

Появились всадники. Горячили обряженных в ленты скакунов, разминая их на пустом зафлаженном выгоне. Тут и безусые — куга зеленая, — рискнувшие испытать себя и своих коней; тут и бывалые наездники и рубаки, пожелавшие показать казацкую удаль.

— Погля, погля, Евсей, — задергался Сидорей, толкая локтем бородатого соседа с урядницкими лычками. — Навроде из моих гарцует, ага? Жеребец-то наш, Мурат.

Урядник, промокая рукавом задернутые слезой глаза, подтвердил:

— Сидорка, Нестрата, внука твово, молодяк.

— Тезка, — Сидорей оголил пустые десны. — Бедовый, стервец, в мои кровя. А норовом, скажу тебе, аж дюжее взял, ей-осподь. А рядом с ним, случаем, не атаманов отпрыск? По коню угадываю…

— Он, Кирсана Филатова последыш.

У помоста встал всадник на невысоком светло-рыжем коньке с проточиной. В седле держится ладно, прикипел. Даже плохонькая баранья шапка и ватник, стянутый сыромятным поясом, не портили посадки. Избочившись, пылко высматривал кого-то в толпе.

Конек по виду строгий, горячий: чуял седока, сторожа каждое его желание. Постоял, двинулся вдоль веревочной огорожи.