Труды Государственного музея истории религии. Выпуск 8 - [8]

Это перечисление завершается введением понятия «мета-движение», которое объясняется как «соединение собственно физического движения с [некоторой степенью] осмысления значения, формы и функций [этого движения]». Приоритетом же объявляется «движение внутри движения, которое в процессе часто превращает историю одновременно в миф и ритуал»[53].

Вообще, по мере осознания первостепенности фактора движения и накопления данных, полученных как путем полевых исследований, так и анализом исторических источников, представление о паломничестве как об исключительно религиозном феномене претерпевает изменения. Наряду с привычными мотивировками (покаяние, очищение, приобретение духовных заслуг, избавление от болезней, приобретение потомства и т.д.) очевидно, что и расширение кругозора также могло стать одной из целей передвижения, в том случае, если человек начинал осознанно сравнивать «известное с неизвестным, знакомое с чужим»[54]. Коулмэн и Элснер отмечали: «Как раз [приобретаемый] опыт путешествия и постоянная возможность встречи с новым отличают паломничество от других форм ритуала… Может присутствовать элемент подсознательного сопоставления культуры [собственного] дома со средой, через которую осуществляется движение»[55].

Кёлбер, например, в рамках социологии паломничества, предлагает не закрывать глаза на многогранность средневекового христианского паломничества. Некоторые паломники, по его словам, «были особенно искусны в изобретении альтернативных значений паломничества, которые обнаруживали несоответствие с проповедуемым дискурсом»[56]. Разрушая стереотип о сфокусированности паломничества исключительно на сакральном, Кэлбер описывает сдвиги культурных границ между собственно паломничеством и другими религиозными формами путешествия. Он, как и другие исследователи, продолжает полемику с Тэрнером относительно преувеличения роли лиминальности и предлагает использовать разработанную в эпистемологии концепцию «boundary-work»[57], а в результате выявляет такие сущностные параметры паломничества, как его праздничный характер и финансовый аспект[58]. А Майкл Йорк отмечает, что «праздничная атмосфера паломничества… помещает его ближе к пресловутому карнавалу как время-между-временем, a tempus interregnum, чем к переходу, [имеющему отношение к] посвящению с его обрезанием, погребальными церемониями и другими rites de passage»[59]. Мария Масиоти устанавливает взаимосвязь между «вчерашними паломничествами» и «сегодняшними юбилеями» и выделяет «тело» и концепции времени и расстояния как основные элементы паломничества[60]. С ее точки зрения сближение форм паломничества и массового туризма, с одной стороны, практически полностью обесценивает идею «лиминальности», а с другой, ведет к утрате паломником его автономности и превращению «группы» в главный элемент[61]. В конечном итоге, вообще «нивелируется разница между паломничеством, продиктованным верой, и туризмом в познавательных и оздоровительных целях, поскольку современное паломничество подразумевает включение таких людских масс, которые могут быть организованы только тем же способом, что и массовый туризм»[62]. Паломнические сборники включают такие сюжеты, как празднование двухтысячелетия христианства, посещение мест природных и социальных катастроф, моторизованный поход американских байкеров к Мемориалу ветеранов войны во Вьетнаме и т.д. Употребляется и сочетание «светское» паломничество.

Обнаружение в прежних и нынешних паломничествах мощного светского компонента еще в большей степени вызвало сомнение в справедливости теории Тэрнера: «Многие паломничества не только связаны с ситуациями конфликта и социального разделения, но также подвержены контролю со стороны сил скорее светских, чем духовных»[63]. Вильям Сватос утверждает, что паломничество характеризуется не единой — сакральной — мотивацией, а смешанной, причем светский компонент играет наиважнейшую роль: «в религиозной истории неоднократно получалось так, что религия снова и снова использовалась как хорошим, так и дурным образом в целях весьма далеких от девоционалистских или теологических»[64]. Сватос напоминает концепию Ида и Сэллноу, утверждавших, что паломнический процесс отличает «свойственная [ему] гетерогенность» и что паломнический опыт становится «ареной для соревнующихся религиозных и секулярных дискурсов», в которых разные позиции выражают разные категории паломников, население святых мест и ритуальных специалистов. Это ведет к тому, что «если уже никто из участников не воспринимает паломничество как нечто определенное, то никто более не может и соглашаться с единообразным определением феномена паломничества»[65].

В отсутствии единообразия логично усмотреть в паломничестве набор признаков, как это и делают Коулмэн и Элснер: «Мы даже можем считать паломничество продуктом соединения разных элементов — таких, как ритуал, организованное путешествие, объекты поклонения, временные «коммунитас» на конкретных пространствах, жертвование времени и сил, просьб и подношений к святым фигурам, т.е. всего того, что существует в других жизненных сферах. Именно потому, что эти элементы существуют где-то еще, паломничество трудно выделить как самостоятельный (discrete) феномен. Каждый конкретный случай может усиливать один или несколько элементов по сравнению с другими…»