Трудное восхождение - [16]

Сама церковная проповедь — как она чаще всего ведется в православном храме сегодня — обременена еще двумя недостатками. Во-первых, это неестественно высокая интонация речи, как будто каждая фраза кончается восклицательным знаком. Поток императивов обрушивается на человека, которому гораздо важнее услышать именно тихую беседу.

Всякая попытка диалога здесь исключена, а формы общения со священником не во время богослужения в русском православии еще не воссозданы. А вот о второй особенности сегодняшней православной церковной проповеди (и храмовой и внехрамовой) надо говорить более серьезно, ибо она разрастается уже в очень серьезный барьер между Церковью и современным миром людей.

Десятилетия церковной разрухи, систематическое вытаптывание высокой богословской и религиозно-философской мысли не могли не сказаться на самой Церкви, на облике ее сегодняшнего богословия. Сегодня можно только поражаться обстановке в духовных академиях конца прошлого — начала нынешнего века. И предметом удивления и зависти является не только высочайший научный уровень работ тогдашних историков и богословов, но и удивительная терпимость, составлявшая как бы естественный фон академической жизни. Несмелов и Тареев, Флоренский и Антоний (Храповицкий) могли делать свое дело, не опасаясь того, что в каждой их строчке будут выискивать ересь и злоумышление против православия. В той атмосфере книги, скажем, о. Александра Меня вызвали бы дискуссию, ряд специалистов предложил бы свои поправки, академические журналы опубликовали бы несколько откликов (в том числе научно-критических) — но никто не стал бы превращать отношение к книгам и ошибкам о. Александра в критерий православности. Сегодня же в церковной и даже академической среде вопрос о Мене — это вопрос о партийной лояльности (которая, естественно, понимается как конфессиональная чистота).

В начале века авторы “Вех” указывали на своеобразное “равнение налево” в либеральных кругах: нормативным интеллигентом и либералом считался террорист. Если кто-то бомб не бросал, а просто аплодировал взрывам, его лояльность “ордену интеллигенции” уже вызывала некоторые сомнения. А если кто-то робко пытался спрашивать: а зачем бомбы-то бросать? — в нем опознавали врага прогресса и демократии и клеймили как несчастного “кадета”.

Сегодня в Церкви аналогично выстраивается шеренга “равнения направо”. Нормативный православный — это тот, кто считает, что жиды царя-мученика принесли в ритуальную жертву. Если кто-то полагает, что Николай Второй был действительно мучеником, но при этом молчит насчет “жидов”, то само его умолчание уже заставляет подозревать в нем некие тайные умыслы против “чистоты веры”. Ну а если кто-то выразит недоумение, стоит ли канонизировать человека, не без участия которого в России произошла катастрофа, “общественное мнение” незамедлительно заклеймит его как тайного жидомасона, “обновленца”, “католика” и изменника православию. Сами критерии православия удивительно сместились. Не согласие с Никео-Константинопольским Символом Веры, с учением Семи Вселенских Соборов считается теперь условием православного вероисповедания, а отношение к “еврейскому” и “монархическому” вопросам. Не так давно на заседании правления Союза Православных Братств меня допрашивали — почему в своих статьях я полемизирую с протестантами и католиками, но не разъясняю человеконенавистническую суть иудейства?.. В конце концов выяснилось, что для собравшихся все православие сводится к ответу на два вопроса — “кто распял Христа?” и “кто готовит пришествие антихриста?” (ответ подразумевается однозначный — иудеи. Сомневающиеся могут справиться в посвященной мне статье “Диакон всея Руси и ересь новожидовствующих” в газете “Земщина”).

Это “равнение направо” провоцирует очень много особенностей сегодняшнего церковного обихода.

Да, церковная жизнь должна отличаться от мирской, но овладение элементарной вежливостью, очевидно, должно предшествовать попыткам “стяжания Святого Духа” и “обожения”. Церковные этика и этикет действительно отличаются от светских, но взирание церковного сторожа сверху вниз на всех заходящих в храм вряд ли предписывается даже церковной этикой. Лесков этот православно-административный восторг описывал точно: “Какой вам тут Божий храм? Это наша с батюшкой церковь!” А от III века к нам дошла горькая мысль св. Иринея Лионского, который суть первого грехопадения (по образу которого совершаются и все остальные наши грехи) выражал простыми словами:

“Не став еще людьми, хотели стать богами”…

Это “равнение направо” парализует миссионерскую волю священников и семинаристов. Дело в том, что слово миссионера неизбежно слегка “вольнодумно”: поскольку он обращается к людям нецерковным, он не может говорить с ними на языке внутрицерковного общения и мысли. А значит, он должен говорить на нецерковном языке, который, конечно, менее приспособлен для выражения духовных тайн и несет в себе профанирующий заряд. Достаточно услышать речь миссионера какому-нибудь собственно церковному человеку — и он будет ею покороблен. Если же церковная среда в этот момент готова впитывать и с радостью распространять сплетни о том, что такой-то, оказывается, еретик, посмевший сказать то-то и то-то, то понятно, что репутация проповедника в самой Церкви будет весьма подмочена. Если у него есть глубокое и твердое понимание своего церковного служения, он сможет, хотя и с горечью, вынести холодность своих собратьев и не отречься от своего свидетельского служения. Но если раз или два ударить по рукам мальчика-семинариста или начинающего священника — он замолкнет и предпочтет безопасные пустышки в стиле вышеприведенных семинаризмов. Хотя именно церковная традиция требует искать новых и новых слов и форм для выражения все тех же событий, происходящих в глубине человеческой души.