Трудное восхождение - [14]

Так и познание реальной жизни Церкви, которая уже две тысячи лет живет в Духе Божием и те же две тысячи лет умирает в человеческих грехах, дает не только радость (в том числе и радость о людях, о замечательных людях Церкви), но и печаль.

Уже которое столетие нашей Русской Церкви говорят: “Почему вы не проповедуете Евангелие? Или вам недорога Истина, врученная вам? Или вы сами не считаете ее незаменимо необходимой для людей и потому не проповедуете?” Именно так в прошлом веке беспокойный богослов, друг и корреспондент А. С. Хомякова, англиканин Пальмер пояснил, почему после многолетних попыток присоединения к православию он и его друзья, старавшиеся найти выход из протестантских тупиков, в конце концов все же перешли в католичество…

Почему еще в XIII веке не русский или греческий монах принялся за перевод Нового завета в Псалтири на язык монголов, а католик Иоанн де Монтекорвино? Почему, наконец, стремительное крушение русского национально-государственного быта в те не такие уж давние проклятые годы вызвало столь же стремительный обвал религиозности и церковный народ, лишенный пастырей, оказался не в состоянии передать Евангелие и веру своим детям уже в первом же поколении? (В Западной Украине и Белоруссии, где за межвоенные годы успели создать сеть церковных школ, прихожане после войны уже без священников смогли воспитать и своих детей и внуков в вере.)

У каждого человека есть свои, характерные для него искушения. И у каждой эпохи, каждого народа и культуры есть свойственные именно им поводы ко греху. Кажется, и для каждой христианской конфессии есть характерные искушения. Искушение православия — это искушение сложностью и богатством церковной традиции, искушение историей.

Из всех форм богослужения православие выбрало и оставило самую прекрасную и сложную, но только ее. Можно восхищаться красотой и глубиной Всенощной или Литургии, но это доступно лишь тем, кто уже всерьез вошел в мир православной молитвы. Наше богослужение пришло из эпохи, когда религиозность была органичной и Литургия не противоречила укладу остальных дней недели, а венчала его. Сегодня уже иначе: за порогом храма мир иной и, в общем-то, враждебный Литургии. Поэтому сегодня людям хочется больше разъяснений, для которых наше обычное богослужение не оставляет места. Конечно, за этим желанием стоит и столь характерная для нашего времени страсть к интеллектуализированию, тяготение к подмене работы души работой мысли. Но разъяснение того, какой смысл стоит за каждым шагом веры и молитвы, за литургическим действием и за формулой догмата, сегодня необходимо; еще более необходимо понимание простой вещи: то, что есть в традиции Церкви, — это помощь в шествии души ко Христу. Не меньше — но и не больше.

Да в православном богослужении есть то драгоценное, нерукотворное, без чего самые современные и агитационно эффективные собрания протестантов лишаются религиозной вертикали: есть Таинство. Но все же православное богослужение слишком замкнуто: оно строится (по очень сложным, симфоническим принципам) как бы само по себе, не учитывая, какой человек зашел сейчас в храм. Кажется, эта мистерия может свершаться вообще без человека. Здесь тройная сложность — сложность литургической архитектоники, сложность церковнославянского языка и сложность музыки. Первая сложность связана с тем, что богослужебный устав Православной Церкви — это устав монастырский, приходского же устава нет, и священник, неизбежно вынужденный сокращать службы, обрекается делать это с угрызениями пастырской совести. Само же богослужение строится по законам византийской поэтики, а ведь то, что впечатляло и пробуждало эстетическое и религиозное чувство византийца, совсем необязательно способно так же действовать на современного россиянина…

Церковнославянский язык богослужения, при всей своей красоте и глубине, помогая молитве людей уже воцерковленных, становится преградой для людей, стоящих только на церковном пороге. Он не был полуиностранным языком в прошлом веке, когда с младенчества человек дышал атмосферой храма, но сегодняшние люди переступают порог храма, уже потеряв детскую языковую гениальность. Естественная русификация церковного языка, которая шла от крещения Руси, была остановлена в XVII веке, ибо книгопечатание раз и навсегда установило обязательные нормы, исключив бессознательную модернизацию древних текстов переписчиками рукописей. Многие слова за три века изменили свой смысл на противоположный или даже стали восприниматься как грубые, но продолжают оставаться в церковных книгах. Наконец, грамматика церковнославянского языка сходна с грамматикой не русской, а греческой, что очень облегчает жизнь семинаристам, зубрящим греческий язык, но делает просто невозможным понимание многих текстов в храме даже человеком, изучавшим церковнославянский на каких-нибудь приходских курсах. Нет, церковнославянский язык нельзя считать мертвым — потому что не может быть мертвым язык, на котором люди молятся. Но именно потому, что он жив, он и не требует музейной мумификации, а вполне допускает обновление и развитие как своей грамматики, так и лексикона.