Трудное восхождение - [17]

Я помню, характерный случай был и у нас в семинарии. Преподаватель, священник, который знакомил вновь поступивших семинаристов с академическим музеем иконописи, начал свой разговор несколько необычно: “Если человек впервые попадает в кабину летящего авиалайнера, он не будет сразу садиться за пульт управления, не будет давать советы экипажу, а попробует сначала хоть чему-то научиться. Это считается само собой разумеющимся. Но вот этот же человек приближается к Церкви — и сразу предлагает что-то поменять, переставить, поправить. Нужно же иметь хоть какое-то познавательное смирение при прикосновении к святыне Церкви…” По неосторожности пересказав эти слова преподавателя его коллеге, тоже священнику, тоже с университетским образованием, я услышал совершенно неожиданную реакцию: “Да как же можно Церковь с самолетом сравнивать!..” Но в Евангелии проповедь Христа была удивительно дерзкой: “Чему уподоблю Царство Небесное — закваске, брошенной в тесто”. А ведь закваска — это обыкновенные дрожжи, самый обыденный предмет, вдобавок в Палестине слегка профанный, ибо на Пасху квашеный хлеб есть не полагалось. “Еще подобно Царство Небесное купцу…” Всем знакомое место из проповеди Сына Человеческого. Но переведите его на современный язык для того, чтобы понять, как режуще-необычно оно прозвучало впервые: уподоблю искание Царства Божия холдинговой компании, которая, узнав, что появился некий выгодный проект, продает низкорентабельные акции, чтобы купить новый патент…

Это “равнение направо”, поверяющее православие всех окружающих по своим меркам (что психологически оказывается необходимо, ибо писаных-то норм православности уже оказывается недостаточно), замыкает священников в кружки “проверенных единомышленников” и лишает труд миссионера внутрицерковной поддержки. В дни проповедей Билли Грэма в Москве на рекламу Грэма работали все протестантские общины не только Москвы, но и России. И, видя это, я задался вопросом: а если бы талантливый православный проповедник (скажем, митрополит Антоний Сурожский) приехал в Москву и начал цикл проповедей в каком-нибудь Доме культуры — готовы ли были бы московские священники накануне его приезда в своих проповедях призвать своих слушателей посетить беседу владыки Антония?

Несомненно, многие священники это сделали бы, но при этом скорее всего по церковной Москве был бы пущен слушок о том, что владыка, во-первых, по фамилии Блум, во-вторых, иностранец и вообще подозрительно мягко отзывается о католиках, а потому истинно православному нечего слушать всяких тут…

Это “равнение направо” приводит к серьезному смещению акцентов в самом разговоре о духовном пробуждении России. Газеты, листовки и проповеди говорят одно: “…идет обретение корней, возврат к истокам, обретение исторической памяти, восстановление прерванных традиций, возвращение обычаев…” Мне кажется, что так может представляться происходящее инопланетянину или по меньшей мере совершенно стороннему безрелигиозному наблюдателю: эмпирически, мол, установлено, что сто лет назад по улицам Москвы в такие-то дни ходили крестные ходы и сейчас ходят — ergo, исчезнувшая на время форма социального поведения восстановилась! Но человеку, который изнутри, в своей жизни пережил обращение к вере и вхождение в Церковь, естественнее описывать происшедшее с ним не в терминах возвратного характера, а в словах, передающих тот опыт неслыханной новизны, с которым он соприкоснулся. Это для социолога и этнографа что-то “восстановилось”,— сам же он научился быть таким, каким еще не был. Разрыв между внутренним опытом и тем, что ему говорят о его опыте, у многих вызывает недоумение и непонимание. У еще большего числа людей предложение возвратиться к чему бы то ни было бывшему вообще не вызывает прилива радостных чувств. И пора бы уже перестать эксплуатировать тему “возрождения традиций” — но чувства меры у нас не хватает. И не слышат предупреждающих слов Тертуллиана, еще в III веке сказавшего: “Христос называл себя Истиной, а не традицией!”

Это “равнение направо” приводит к тому, что православие начинает восприниматься как сугубо национальное достояние: “Это наш русский обычай такой — детей крестить”. Попытка национальное и государственное чувство поставить на его место, то есть ниже чувства религиозного, наталкивается на резкое неприятие. Есть довольно простой способ обнаружить религиозную доброкачественность национального чувства. Родина — это ценность. Россия — это несомненная ценность. И православие — это ценность. Но в сознании думающего человека разные признаваемые и исповедуемые им ценности находятся в иерархическом устроении, менее значимая подчиняется более значимой. Это подчинение, в частности, говорит, что в случае их столкновения меньшая ценность должна уступить той, которая почитается как большая. Меньшим надлежит жертвовать ради большего.

Так вот, я предлагаю такой вопрос решить для себя: какую Россию я, как православный, уже не могу защищать?

Но в общественной проповеди Церкви сегодня нет этого свидетельства о том, что в конце концов выше России, ее истории и культуры. Такое ощущение, что само православие ценится лишь потому, что служило собиранию России. Замечательно, что националистическое понимание православия смыкается с экуменическим. И в том и в другом случае православие ценится только как “русская религия”. Известного священника и депутата, о. Александра Борисова, человека отнюдь не правых взглядов, однажды в телеразговоре спросили — почему он стал православным? “Ну, я подумал, что если бы Бог хотел, чтобы я стал индуистом, он привел бы меня родиться в Индии, а поскольку я родился в России, для меня естественно быть православным”. Может ли быть более националистическое понимание религии? И Христос — все-таки Истина или национальная традиция? Совместными усилиями патриотов и экуменистов в конце концов Церковь станет выглядеть как ритуально-этнографический заповедник, хранящий добрые старые русские традиции. Но ведь в заповедник не обращаются за советом по решению сегодняшних жгучих вопросов и в музей истории медицины не приходят за излечением.