Трудная полоса - [13]

— Георгий Васильевич!

Имя, выброшенное из головы, забытое сегодня утром, пришло само собой, как на экзамене, когда, кажется, ничего не знаешь, но отвечаешь четко и уверенно.

Он оборачивается, он бежит к вагону. Поезд набирает ход, все быстрее, быстрее...

— Георгий Васильевич!

Бесполезно. Он не видит, он не увидел меня. Отстал, остановился. Возвращаюсь в вагон, забираюсь на полку. Глупо улыбаюсь и вытираю слезы. Какой странный день завершился...

Пришел, как обещал

Прилетели к вечеру. Товарищи мои разместились в доме приезжих, а я вызвался пойти в соседнюю деревню, на геофизическую станцию — чтоб все подготовить к завтрашней работе, распорядиться о машине. Научный руководитель группы — всего эксперимента по спутниковой системе передачи информации — идею поддержал:

— Валяйте! А с дороги не собьетесь?

— Что вы! Бывал не раз в этих местах...

И я отправился... Было прохладно. Стояла пора белых ночей. Все краски неба и земли в это время звенящи и чисты, лишены полутонов, точно первая радуга... Но на душе у меня было вовсе не так светло. Меня тревожила память о Марии, непонятное чувство вины... От нее уже давно не было писем. Оттого я и пошел один, вперед, чтобы заглянуть к ней.

Устал порядком... А вот и первые дома, иду знакомой дорожкой, сворачиваю на боковую улицу. Загадал, если не спит, если в окне свет, проверяет тетради,— то зайду. Но на улице той спали. Окна — здесь окна высокие, без ставен — закрыты, задернуты занавески. Тишина. Присел на лавочку, где мы, бывало, сиживали, и закурил. Вот незадача... Неудобно колотиться, пугать людей среди ночи. Тем более что ее мать — человек строгих правил...

— Что ты боишься, милая, не бойся. Я уйду сейчас,— мне казалось, что я очень хорошо ее успокаиваю.

— Того и боюсь, что уйдешь, а надо мной вся деревня смеяться будет. Как детей-то учить потом?

— Вот защищу диссертацию, получу квартиру — и тебя к себе выпишу...

Это позднее меня закружили в городе дела, но я всегда был уверен, что мы будем вместе. Судьба!

Когда-то у нас был знак. Веточка на заборе. Я ставил одну, она рядом другую. Будто мы шагаем, взявшись за руки...

Обломал маленькую веточку, поставил, как когда-то. Завтра она заметит, ну конечно, заметит наш знак! Поймет, что я приходил. Она завтра точно будет знать, что я на станции — тут все новости разносятся мгновенно, а уж веточка на заборе как любовная записка,— и она прибежит. Или детей приведет на экскурсию.

Томительное оттягивание встречи мучило и возбуждало. Доски узкого деревянного тротуара кое-где подгнили, проваливались под ногой. Как-то у нее застрял каблук — и мы вместе его освобождали... Я шел спокойно— торопиться больше было некуда. С удовольствием разглядывал дома старых знакомых. Вот тут, у ворот с чудной резьбой, с небывалыми львами, мы целовались. Хоть и поздний был час, но старушка из окна на противоположной стороне увидела, не поленилась выглянуть, крикнуть:

— Срам-то какой!

Меня хохот разобрал, а Маша бежать кинулась... Я думал, она тоже хохочет, а она у забора остановилась и заплакала...

Львы — те не осуждали, они понимали нас... Молча глядели и словно улыбались...

Огромные избы, богатая земля, Маша учит брата за братом, сестру за сестрой — так они и растут лесенкой—чуть не в каждом доме...

— Мы заведем троих,— говорила Мария.

...А вот и тот самый светлый, будто вчера рубленный большой дом. Из-под крыльца выскочила собака — уж не Лялька ли? Я позвал ее тихонько, но она продолжала рычать... А может, это дочь той Ляльки?

Рукой дотянулся до двери, толкнул — заперто. С отчаянием сильно заколотил кулаком. Собачья морда с ощеренными зубами — у самой ноги.

По счастью, кто-то в доме проснулся, раздался шум, и дверь распахнулась. Женщина, повязанная серой шалью, стала на пороге.

— Я в командировку из института, а эта собака меня пускать не хочет.

— Фу, Лялька, как не стыдно! Совсем старая стала, ничего не понимаешь! — Тут она вгляделась в мое лицо внимательнее и внезапно почти запела:

—Да ведь никак Андрей Ильич, голубчик вы наш! А я-то думаю, кто это базгат! Лялька, неуж забыла? Свой это, свой!

Лялька и вправду, кажется, вспомнила, или слова женщины ее усовестили, но она обнюхала меня и тихонько стала повизгивать, будто извинялась за свою оплошку.

— Проходи, проходи, Андрей Ильич, ночи-то прохладные, замерз, чай!

А я не мог вспомнить ее имени. Протяжный, добрый, обволакивающий голос вызывал представление о вкусных поджаристых пирожках, маленьких, с мясом и капустой, и сладких, больших, именинных... Повариха она, точно, дымком печи, свежим хлебом от нее пахнет, и муж ее, кажется, шофером здесь, а вот имя-отчество прочно забылось... Женщина поняла мою заминку, сказала:

— Полина Михайловна я, давненько не виделись, можно и запамятовать...

— Ну, конечно, Полина Михайловна, как же, помню. А я было и не признал вас, думал, какая новая сотрудница, такая вы молодая в этом платке,— я выкручивался весело, с радостной улыбкой. Повариха провела меня в дом.

— Ну, не скажите, Андрей Ильич, какая молодость! А платок хорош, мой Петро расстарался, угодил...

— Петро ваш — хороший шофер. Завтра вот надо будет наших ехать встречать — поздно прилетели, меня вестником вперед отправили...