Трудная полоса - [11]

— Расскажи лучше, что у тебя случилось с работой?

Он переключился как-то сразу, вмиг повеселел:

— Логическому объяснению не поддается... Вроде того, что произошло в Новоуральске. Надоело мне все в этой редакции, решил сменить обстановку.

— И где ж ты теперь? — я спрашивала, а сама думала, что он даже не понимает своей жестокости. Уехал из Новоуральска, потому что ему, видите ли, надоело.

Нас в расчет просто не принял. Охота к перемене мест... Только появилась-то эта охота, когда вместо шатания по ночам с друзьями выпало ему сидеть дома и стирать пеленки... Но он все-таки уходил бог весть куда — к друзьям ли, к подругам — подальше от пеленок. Я обижалась, ругалась. Когда обстановка накалилась докрасна — он взял командировку и сбежал. Эти детали исчезли из его памяти. Наверное, он искренне думает, что уехал из Новоуральска потому, что ему, как творческой личности, стало там тесно.

— А нигде пока. Социологией хочу заняться, приглашают на один завод. Страшно интересно.

Павел снова глядел на меня восторженно, как ребенок, он жил новой своей идеей. Я поняла уже, что не дождусь от него исповеди. Хотя бы о сыне спросил.

Слушала его бредовые мечты и планы, и мне становилось все грустнее: ничего не понял, ничего не перестроил в себе мой Павел.

— А что с твоей лабораторией?

Я рада этому вопросу. Значит, ему небезразлично, значит, он переживает за меня...

— Вот как раз сегодня купила источник, но лаборатории пока нет.

— Но проект-то есть?

Я молчала, чувствуя в вопросе Павла подвох. Он глядел на меня почти с восхищением, потом расхохотался:

— Все еще нет проекта? Нет, ты совершенство! Само терпение. Оптимистка неисправимая.— Потом его лицо стало жестким: — Я три года слышал от тебя это невозможное, противное русскому языку слово «гамма-дефектоскопия». И уехал, потому что не мог больше слышать его! Утопия, идиотизм. Никому не нужна пока твоя лаборатория! Дойдет черед — построят! Идеалистка! Колесо истории норовишь покрутить!

Все. Это конец. Надо бежать отсюда. Но Павел снова улыбается:

— Извини, Неточка,— он мягко, очень мягко ведет меня за плечи к креслу. Павел снова — хлебосольный, гостеприимный хозяин, хотя и говорим мы на разных языках и плохо, очень плохо понимаем друг друга.

— Я сварю кофе, не догадался, извини, милая. Надо было все-таки уйти, что-то не то чувствуется во всей нашей встрече. Но я сижу, как заколдованная.

Будто отключилась и просто жду, как в театре, что будет на сцене дальше. И вот он артистично появляется в комнате с двумя чашечками. Подает мне кофе, садится напротив. Снова улыбки, снова — «Неточка, Неточка».

— Брось-ка ты свою лабораторию, приезжай ко мне с Сергеем, насовсем, а?

Я ошеломлена, ошарашена, не могу прийти в. себя. Он не просит прощения, он полагает, что ему все будет прощаться, всегда...

— Если ты так уж хочешь жить с нами — возвращайся в Новоуральск.— Мне вдруг страшно захотелось, чтобы он сейчас согласился, и все решилось бы легко и безболезненно. Пусть мучиться — но с ним.

— Что ты, Неточка! Новоуральск? — его удивление безмерно.— Ты шутишь, конечно. Смешно вспомнить — Новоуральск!

Обидно. Мне — не смешно.

— Почему ты до сих пор не подаешь на развод? Или ждешь, пока это сделаю я?

Он глядит на меня почти ласково и говорит, точно жалеючи:

— Я зову тебя вернуться, а ты — о разводе! Ах, Нетка, Нетка! Ничему не научила тебя жизнь! Какая ты правильная, смотреть стыдно.

Даже сказанные незло, его слова бьют, точно плеть. Зачем я пришла сюда? Почему сижу и слушаю его?

Павел трет рукой лоб, наверное, для него разговор тоже нелегок.

— Нельзя жить так, как живешь ты,— он начинает почти тихо.— Семья, ребенок, завод — ты скована тысячью цепей. Ты — раба обстоятельств. Ты даже своей любимой наукой не можешь заниматься. Я предлагаю тебе свободу духа — жить здесь, в большом городе, жить свободно, раскованно, так, как живу я. Я читаю книги, гляди, — он делает плавный жест рукой в сторону стеллажей, его гордости. —Хожу в театры, смотрю уникальные фильмы, которые ты никогда не увидишь в своей глухомани. У меня тьма друзей.

— Собутыльников.

— Нет, Нетка,— друзей, с которыми мы бродим по лесам, спорим, поем песни... Ты хотела бы жить так? — Павел поет гимн себе.

Мне становится грустно. И на этого-то человека я молилась?

— Твоя жизнь приятна, допустим. Но во имя чего, она? Как ты можешь быть счастлив, зная, что болеет твой ребенок? Ладно, оставим в покое Сергея. Но существует еще тьма обязанностей, с которыми нельзя не считаться. Вот ты говоришь: семья, ребенок, завод — цепи. Может быть. Но в них и смысл жизни, и счастье. Ты живешь ради себя — только. Вся твоя свобода духа оборачивается элементарнейшим эгоизмом. Все, что ты делаешь, даже по службе,— ты делаешь для себя, для своей славы. Ты работал в газете, но кому, чем ты помог? Твое хваленое «свободолюбие» принесло несчастье нам с Сергеем. Может быть, ты сделал что-нибудь доброе для других людей? Что? Для кого?

— Не знаю, не думал об этом.

Павел отмахивается от моего монолога, как от надоедливой мухи. Но я не хочу сдаваться. Цепи. Мои цепи. Я могла бы уехать из Новоуральска, но не имею права этого сделать. Как нормальный человек не может убить или украсть.