Трудная полоса - [12]

Павел плюет на все цепи, и он несчастлив, как бы ни хорохорился.

— Паша, мне пора на поезд.

— Я провожу тебя.

— Не надо.

Вот и все. Обошлось без поцелуев. Боже мой, как пусто, как пусто!

IX

Странно, пока я покупала источник и потом разыскивала Павла, мир был другим, стояла такая прекрасная погода, ликующий, светлый закат — или так только казалось мне? Теперь же низкие тяжелые тучи обложили небо, они давят, давят на меня, как воспоминания. Скорее бы дождь — было бы легче. Но дождя все нет, пыль лижет лицо, ветер пронизывает меня насквозь, через тонкий плащ — в кости, прямо в кости. Все серое: тучи и дома, стандартные, унылые, стоящие далеко друг от друга, образующие, если приглядеться, гигантский коридор. И куда это я забрела? Словно впервые тут, а тем не менее знаю, что сто раз бывала в этом районе, только днем. Выглянула луна, и стало совсем жутко. Прохожих не видно, не шумят машины, я иду словно по городу мертвых. Только луна медленно и равнодушно качается между стенками унылого коридора, между мрачными, безглазыми домами. Ну и занесло меня! Местечко — что у Гоголя! Скорее к вокзалу, к людям!

Пятно от сегодняшнего дня не снять, не отстирать, как рыбий жир на старых рубашках сына. Сереженька, Сереженька, утешение мое! Сын весь в отца, очень впечатлительный и возбудимый ребенок. Впрочем, душа Павла давно очерствела: предательство мстит за себя. Сережка мой никогда таким не будет. Мысли о Сереже всегда успокаивают, придают силы.

Я шла теперь у самого вокзала, в толпе людей. Даже не шла, а меня несло, как щепку весенний ручей,— и это было хорошо. Хорошо уже, что я вырвалась из плена тех унылых, словно неземных каких-то домов, вернулась к людям. Нет, жизнь не остановилась, кругом суетятся, спешат, волнуются...

Вот двое. Ему около сорока, девушке в пушистом белом берете — лет двадцать пять. Они не видят никого вокруг. Боже, как он смотрит на нее. Любовь, отчаяние, трагедия? Пытаюсь вспомнить, глядел ли так на меня Павел, но в глазах — только сегодняшний его взгляд. Какое-то расплывчатое пятно. Пожалуй, он так не глядел. Он восхищался, любовался, но чтобы вот так, позабыв, потеряв себя,— нет, он никогда не забывал себя. Не любил? Неужели Павел никогда меня не любил?

В потоке людей вырисовываются еще и еще лица, и вдруг — леденящий холод — мне показалось, что навстречу идет Павел. Ну, точно его карие глаза, они убивают меня презрением. Не знаю, куда спрятаться, вжимаюсь в стенку — он проходит мимо. Уже не глядит, можно продолжать жить... Я судорожно глотаю воздух. Я обозналась. Это не Павел. Просто игра тени, сумрака, моего расстроенного воображения.

Но мысль, один раз испугавшая меня, не хотела уходить. Может быть, Павел и в самом деле здесь? Ведь он знает, что я еду этим поездом. Опомнился — и прибежал? Я уже начинаю принимать свое предположение за реальность, обдумываю, что скажу Павлу, как объясню, что прежде он был для меня почти богом, которому я молилась, и какая горькая истина открылась мне теперь.

Я больше не глядела на лица, боясь увидеть глаза, похожие на пронзительные глаза мужа. Взгляд вырывал теперь из лавины, захлестывающей меня, сапоги, туфли, ботинки. Павел всегда прежде чистил штиблеты, уходя на работу, и носки надевал свежайшие. Теперь, кажется, он изменил своим привычкам. Многое изменилось в нем... Впрочем, на люди он выходит, наверное, по-прежнему франтом. Вот семенят красные гусарики — узкий носок, высокий каблук — изящные ножки модницы. Грубые, с засохшими комками грязи сапоги — охотник, наверное. Нет, там были бы резиновые. Значит, строитель... Туфли на толстом каблуке, какие уж давно не носят,— конечно, женщине за тридцать, семья, работа, как и я, отстает от моды. Но о душе, что может сказать о душе обувь? Может быть, в тех грязных сапогах прошел поэт, тончайший человек? Я глянула; на свои ноги, в ответственную командировку надела лучшие туфли, купленные два года назад. Они не старомодны, но нарядными их никак не назовешь. Надо бы купить новые... Сегодня до встречи с Павлом я чувствовала себя молодой и сильной. Сейчас — старой и мудрой, как черепаха, которая живет у нас дома и скучает теперь — ни меня, ни Сережки. Но я не хочу и не буду черепахой, милейший мой бывший супруг Павел Иннокентьевич, я не спрячу голову под панцирь, мы с Сергеем и без вас проживем, лабораторию построим и работать будем...

Теперь я шла по перрону, к хвосту поезда. Видно, Павел все-таки не придет. Что ж, пусть живет, как хочет.

До отхода оставалось минут пятнадцать. Я не опоздала. В сущности, надо радоваться: с лабораторией дело идет на лад. С Павлом поставлены все точки над «и». Какой ни на есть — конец, освобождение, раскрепощение, и слава богу...

Я сидела на своем месте и ждала, когда поезд тронется. Теперь, защищенная оконным стеклом, смело гляжу на перрон. Ищу взглядом Павла. Нет, я бы не вышла к нему, но все-таки было бы легче уезжать. Я пристально вглядываюсь в лица там, за окном, но Павла не нахожу. И вдруг — что-то знакомое. Нет, не может быть. Да нет же... Я срываюсь с места. Поезд уже трогается, когда я выскакиваю в тамбур, из-за спины проводницы пытаюсь увидеть его. Он пришел, он знал, что я еду этим поездом — и пришел. Зачем?