Трудная година - [32]

— Лакей с такими взглядами небезопасен!— пошутила Вера.— Я пойду. Если можно, позвоните на биржу, у меня завтра явка... Куда и когда прийти?

— За вами придет машина,— сказал Терешко.— По­слушайте, а как у вас дела... материальные?

— Гардероб проела...

— И не прийти ко мне!-

Вера опустила глаза:

— Я случайно узнала, что вы здесь... Но встреча с вами для меня дороже всяких материальных благ...

— Кроме шнапса,— не преминул вставить Сымон.— Разрешите вас провести.

Терешко кивнул, будто и это было в его власти.

Они расстались.

На улице было полно солдат. Они бродили толпами, громко разговаривали, пели, и среди них шныряли поли­цейские. Очередь медленно лилась в двери биржи, а из ворот выходили те, что прошли комиссию. Недалеко от этого места Вера и ее провожатый увидели девушку, хоро­шо одетую. Она плакала и вместе со слезами стирала с лица следы краски. Рядом стояли два немца-солдата. Они что-то говорили девушке. Потом девушка присоединилась к очереди. А солдаты засмеялись, и один из них сказал: «Придется искать новую. Для коллекции. Не стану же я беспокоить фюрера из-за этой стервы!»

— Цена жизни,— заметил Сымон, беря Веру под ло­коть. — Она, дура, надеялась, что, если спит с этим хряком, так уж и все. А её, голубку, за шиворот и ту-ту-у!..

— Откуда у вас такая ненависть? — спросила Вера.— Вы же такой молодой... и у вас есть дело.

— Какое? Быть холодным душем для Терешко? Это — эпизод. Я давно знаю, чего стоят все эти мировые землетрясения. Жизнь у меня пропащая, а дороги — путаные. Еще три года тому назад я фланировал по улицам Магадана, а что будет со мною через месяц — неизвестно. Я уже ни во что де верю.

— Неужели вы не верите в дело, которому взялись служить? Мне кажется, я из ваших рук получила однажды листовку...

Сказала и почувствовала, как ослабли его пальцы на локте. Это длилось только мгновенье, однако и его было достаточно, чтобы почувствовать заминку.

— Ошибка,— сказал Сымон,— я политикой не занима­юсь. И женщинами тоже... Сегодня — рецидив... Разреши­те вас оставить.

Она заметила с улыбкой:

— Лакеи так не служат... Они выполняют приказы...

— Я ж еще не нанялся! — усмехнулся он и пошел прочь.

Она постояла с минуту. Теперь надо было выделить из всего увиденного и пережитого главное и передать это Игнату.

Она подошла к двери, хотела постучаться, но двери были приоткрыты. Она вошла, удивленная, и увидела Крав­ченко и Энрико, которые мирно сидели друг против друга и курили сигареты. Энрико чирикал:

— У меня всегда непорядки с сапогами. Идет немец­кий офицер, а я — поправлять сапоги, лишь бы не козы­рять ему. Я хорошо помню, что моего отца убили немцы. Так что вы напрасно говорите, что я служу им.

— Энрико служит господу богу и Виктору-Эммануи­лу,— сказала Вера, снимая перчатки.

— И красивым женщинам, синьорита!— солдат вско­чил с места.

— Мне сегодня везет на слуг! Ну, будьте добры, про­ветрите комнату, Энрико!

— Я исчезаю, синьорита!

Усталая, она опустилась на стул. С нескрываемой за­интересованностью Игнат смотрел на нее и ждал. Она ска­зала, что все идет так, как задумано. Но Игната интересо­вали детали. Пришлось рассказать все, и теперь, переда­вая свои впечатления от встречи с Терешко, она поняла, из какого омута она только что выплыла.

— Ну что ж,— сказал Кравченко,— вы будете хозяй­кой салона. Я отсюда снимаюсь, пойду к тете Фене. Ближе к тем, кто с нами. Нина не будет портить общего впечатления, она человек с тактом. Теперь, когда к нам будут наведываться эти самые «интеллигенты» и офицеры, и Дробышу сподручнее бывать здесь... Когда возникнет нужда посоветоваться, обращайтесь к нему. Он хоть и молодой, но дисциплинированный. Факт.

Она посмотрела на него с грустью.

— Вы — настоящий человек, Вера... — Голос его зарокотал на низком регистре.— И я верю, что вы станете членом нашей великой партии, представителем которой я осмеливаюсь себя считать. Это — от всего сердца, и больше ничего не могу добавить.

Она молчала, поднявшись со стула при этих его слонах. Старая мечта коснулась ее своим счастливым крылом...

XI

Из девяти тысяч семисот тридцати человек (их было именно столько, не считая грудных детей) немцы отсчиты­вали каждый день пятьсот и гнали за город, к молодому леску, где заставляли рыть траншеи. Среди жителей гетто распространялись упорные слухи, будто немцы возводят вокруг города укрепления. Траншеи копали дней семь. Живя за колючей проволокой гетто, люди, особенно моло­дежь, задыхались в неволе, и потому рытье траншей было для них некоторым развлечением.

И этим утром толпа молодежи сгрудилась у ворот, ожидая, когда придут конвоиры. Однако никто не прихо­дил. Отважились даже спросить у солдата, который проха­живался с автоматом на груди, почему не берут на работу, но тот промолчал. День прошел без перемен. Он, этот день, был чем-то похож на самого солдата — молчалив, ходит, как заводной,— пять шагов в одну сторону, пять в другую. Из последних запасов готовили детям еду — полкружки жиденькой затирухи, к которой, пока она го­товилась, жадно тянулись тонкие бледные детские руки. Латали без надобности старую одежду — больше для того, чтобы чем-нибудь заняться. Некоторые молодые брались прибирать тесные проходы между зданиями бывших про­дуктовых складов, в которых теперь поселили евреев. Ку­чи мусора перебрасывали с одного места на другое: лишь бы не сидеть без дела. Руки были заняты, но мысли уносились далеко. Беспокойные мысли, в которых яркими цветами горела надежда, роились и роились в головах этих тысяч. Пока человек живет, он всегда заботливо рас­тит цветок надежды и охотно живет в том саду, где этот цветок растет. Скупо перебрасывались словами, какие при­ходили в голову, некоторые старики молились. Солдат хо­дил перед воротами, которые отделили их от города и за которые нельзя было ступить и шага — это означало бы смерть. Весеннее солнце лишь на несколько минут загля­нуло в тесные проходы между строениями, а потом оста­вило эти сырые закоулки и пошло себе дальше — на запад. Конвоиры не пришли, не пришел и «пан зондерфюрер», обязанностью которого было собирать деньги и приво­зить харчи.