Трудная година - [30]

— Я не могу встречаться с ним!

Мужчины молча посмотрели на нее. С минуту длилось трудное молчание.

— А я могу сидеть с этими костылями?. — сухо сказал Кравченко, и бугры набрякли на его бритых щеках.— А Василь может носить черную форму?

Вера опустила глаза.

Назарчук встал. Он подршел вплотную к Вере и мяг­ким, душевным тоном сказал:

— Мы снова когда-нибудь будем собираться в этой квартире... Как тогда, помните? Снова будет много музыки, смеха, молодежи... Многих из тех, что были, может, и не встретим, но придут новые...

— Не будет Терешко, зато буду я,— вставил Кравчен­ко.— Ну, пойдем, Паша, я вас проведу немного.

— Куда вы? Лучше я...

— У нас есть свои, мужские дела.

Кравченко застучал костылями вслед за Назарчуком. На площадке они остановились.

— Я хочу знать то, о чем вы недоговорили...

— Это важно для вас?

Назарчук смотрел на Кравченко серьезно, внимательно, как товарищ на товарища.

— Не столько для меня, как вы понимаете...

— Нам пришлось оставить деревню — немцы нажали. Наум Штарк залез на крышу сарая и оттуда начал бить из пулемета. Под его прикрытием мы и смогли отступить в полном порядке. Немцы окружили его, но он не сдался, и тогда они подожгли сарай. Он сгорел. Сгорел, но не сдал­ся.— Помолчав немного, он добавил совсем другим то­ном: — Знаете, Кравченко, у нас всяких хватает, есть и такие, что не очень-то жалуют евреев, кое-кто даже готов видеть в них причину наших несчастий... После смерти Штарка эти люди прикусили язык. Ну, бывайте! Паролем остается фамилия Каца.

Археолог сошел со ступенек.

А Кравченко еще долго стоял на площадке, думая о том, что в мире — весна и что людям надо было бы полной мерой счастья встречать ее приход... Потом он налег на костыли, и может, потому, что голова опустилась в подня­тые выше обычного плечи и это было очень неловко, на лице его появилось страдальческое выражение.

X

Вера идет выполнять задание.

Солнечный день. Она в любимой своей одежде — в платье цвета беж и в коричневом меховом жакете, которые она уберегла от рынка. В этот раз она одевалась особенно старательно, чего давно не делала. Трудно самой разобраться в том, что у нее на сердце. И радостно, и тревожно...

Ясно было одно: теперь она должна идти в арбайтзанд, чтобы там получить новую работу. «Теперь вы здесь не нужны, как и я»,— сказал Трусевич. И вот она идет — идет к Рыгору Терешко, адрес которого ей дала Нина. Как же он поживает, Терешко, и почему до сих пор она ничего не слыхала о нем? Неужели он ни разу не подумал о том, чтобы встретиться с нею?

«Вам надо быть женщиной», — сказал Кравченко, когда она спросила, как ей держать себя с Терешко. О, теперь, когда она знает, что их шеренга бесконечна и что недалеко от нее в этой шеренге стоят и Наум, и Назарчук, и Борис, к ней опять вернулась уверенность в своей кра­соте, в своей силе...

Вера поднимается по ступенькам, останавливается пе­ред дверью квартиры, в которую ей надо войти. Стучится. Тишина — никто не отзывается. Она берется за скобу, вхо­дит. Никто не встречает. Она идет из коридора в комнату. Никого. Возвращается опять в коридор и стучится в две­ри налево.

— Ну, кто там? — слышится голос Терешко.— Это вы, Сымон?

Терешко стоит посреди кухни. Правой рукой он дер­жит за уши матерого белого кролика, в левой у него мо­лоток. Длинное пушистое тело кролика вытягивается зад­ними лапами вниз. Глаза еще живут, однако они уже по­дернулись дымкой.

— Рыгор Пилипович!..

Терешко бросает кролика на пол. Тот бьется лапами и потом затихает. Терешко смотрит на Веру, и его глаза то­же покрываются какой-то дымкой.

— Жить здесь, рядом и не навестить старых прияте­лей, которые в такой беде...— говорит Вера и первой вы­ходит из кухни.

Терешко идет за нею. Теперь они стоят в той самой комнате, в которую Вера уже заглядывала. Теперь, осмо­тревшись, она замечает, какой здесь беспорядок. На дива­не — скомканное одеяло, на скамеечке — небрежно бро­шенная спецовка, возле грубки — беремя дров. Под сто­лом, не покрытым скатертью,— батарея пустых бутылок. Вера задерживает на них недвусмысленный взгляд. Нако­нец Терешко говорит... Глухо, отрывисто, голос его звучит еще суше, чем когда-то...

— Здесь у меня хлопцы... одному как-то неловко, вот и пустил... Туда, в ту комнату проходите...

Они опять идут — она впереди, он следом. В комна­те — мягкая мебель, ковры и всюду книги. Их очень мно­го, они лежат всюду, пачками, вроссыпь, будто их только-только привезли. Несмотря на то, что еще светло, окна зашторены, а на столе горит лампа.

Снова молчат.

— У вас сесть можно?

Терешко, опережая ее, сбрасывает с кресла пачку газет. Это «Беларуская газета». Вера садится.

— Вы удивлены, Рыгор Пилипович? Я пришла к вам... в просьбой... Как старая знакомая... Последнее, что я чи­тала перед тем как увидеть первого немца, был ваш ро­ман...

— Вера Васильевна... Извините... Но ваш приход... Вы — привидение, призрак с того света!

Вера заставляет себя весело рассмеяться.

— Ну, давайте же поздороваемся, вот моя рука, мо­жете убедиться, что я — не призрак. Что вы стоите и смотрите на меня, как на покойницу? Садитесь.

Терешко послушно опускается в кресло. Он сидит в нем, в этом большом кресле, как-то с краешка, будто не он хозяин в этой квартире, а она. И вдруг спрашивает: