Трудная година - [11]

После того как был построен театр, крушинцы так и говорили про свой город:

— А люди какие! Иван Иванович или Мома!.. А зда­ния! Театр или комбинат!.. У нас, брат, люди и дома такие, что ни в каком другом городе не найдешь.

Вере как раз и попался на углу улицы Мома. Малень­кий, в рыжем пиджаке, с очками в железной оправе, с двумя черными книжками под мышкой. Должно быть, не меньше, чем профессор, жил в Крушинске и Мома, и сколь­ко помнили, всегда стоял на углу улиц с проникновенно-философским взглядом из-под очков,— история его сума­сшествия покрылась густым туманом давности. Обычно Мома молчал. Но стоило к нему подойти красивой женщи­не, как молчание нарушалось стереотипной фразой:

— Женщина! Куда ты идешь? Ты идешь к гибели! — И, выкрикнув это, он брал одну из своих книг, чтобы что-то вычитать из нее.

У одних это вызывало смех, у других сочувствие, третьим становилось неловко. И вот теперь, когда Вера столкнулась с Момой на углу, он встретил ее той же фра­зой, произнесенной тем же холодным и безапелляционным тоном, но в ней, в этой фразе, Вере послышалось что-то страшное. Напряжение нервов достигло предела, все изму­ченное тело женщины забилось, как в лихорадке, и когда Вера подошла к калитке в зеленом заборе, руки ее дрожа­ли и не слушались, и она никак не могла ее отворить. Тогда послышался сердитый, грубый голос:

— Ну, кто там еще? — Калитка отворилась, и перед Верой предстал высокий старик с лопатой в руках.— Вижу, вижу, можете не говорить — все вижу! — немного смягчился старик, оглядывая женщину.— Малярия?

— Н-н-нет...— Вера заплакала.

Потом ей давали валерьянку, и Нина Политыко; которая здесь была в белом халате и напоминала в нем ска­зочный персонаж — добрую фею, гладила Веру по голове. Потом все трое пошли в дом, где жила Вера, и Мома сно­ва повторил свое грозное предостережение.

— Что ж... этот человек имеет резон,— грустно пошу­тил Иван Иванович, кончая осматривать Розу Моисеев­ну.— Здесь мы уже ничего ие можем поделать. Смерть. Гибель. Я распоряжусь, чтобы труп забрали.— И вдруг, глянув на Веру, спросил:— Вы одни... в этом доме?

Она кивнула.

— Нина, оставайтесь здесь. Вы знакомы? Тем лучше. Хватит вам мучиться в сенях. Мне там картошку ссыпать надо!— И он ушел.

— Где же мы будем жить? Наш дом разбомбили в первый же налет. Сначала я ютилась в больнице, а потом, вместе с некоторыми больными, перекочевала к Ивану Ивановичу... Здесь? — Она кивнула на двери квартиры Щац.

Вера вздрогнула.

— Нет! Нет! — чуть не вскрикнула она.

Нина взяла ее за плечи, и они сошли вниз. Вера падала с ног от усталости, от пережитого за день. Но Нина за­ставила ее сделать массаж, обтереться холодной водой, намазала ей руки вазелином, и Вера мало-помалу успоко­илась, затихла, и первое, что она увидела после этого во сне, была кружка парного молока, которое подает ей тетя Песя.

А Нина еще долго стояла у раскрытого окна, вгляды­ваясь в темень.

VIII

Потом потянулись однообразные дни — без событий, без заметных перемен. Присутствие Нины, ее спокойный вид и ровный голос действовали на Веру, как лекарство. Что ж, думала она, докторша привыкла к мысли, что муж ее погиб, и не ждет его. Другое дело Вера. Она по-преж­нему вздрагивала от каждого шороха, жадно ловила звуки редких шагов под окнами. Вот сейчас, думала, откроются двери и на пороге появится Наум — с таким знакомым ей внимательным взглядом черных глаз, милой улыбкой и... неустанными заботами о ней, о Вере.

В том, что Наум не мог эвакуироваться из Минска, не попытавшись добраться до нее, Вера была твердо уверена. С другой стороны, рассуждала она, мог быть какой-нибудь приказ, которому нельзя было не подчиниться, но и в этом случае Наум сделает все, чтобы дать о себе знать. Годы вовместной учебы, его преданная любовь к ней, которая, собственно, и сыграла решающую роль в том, что они сошлись, пятилетняя совместная жизнь, включая и два годя плодотворного творческого сотрудничества здесь, в Крушинеке, когда его любовь не только не остывала, а, казалось, с каждым днем становилась все сильнее и силь­нее — все это давало основание верить и надеяться. Воз­можно, Вера допустила ошибку, ожидая его в местечке в то время, когда немцы занимали Белоруссию, и не при­няла никаких мер, чтобы выехать на восток. Но сделала она это опять-таки из-за него, из-за Наума. Если он полу­чит хоть малейшую возможность добраться до нее, думала Вера, он будет искать ее прежде всего у родственников. Однако же идет пятый месяц войны, вот и осень пришла на истерзанную землю, а его нет и нет.

Земля, земля... Она истоптана, изрыта войной — ее и не узнать. Но те деревья, что уцелели, меняли свой зеленый убор на багрец и золото, демонстрируя этим неруши­мость законов жизни и смерти. Вот и клен, зеленевший перед окном, запылал рыжим пламенем, а потом искры этого пламени осыпались — и клен теперь стоит без листь­ев, и ветви его удивительно напоминают раскинутые в стороны человеческие руки.

А Наума все нет и нет...

Каждый день они с Ниной ходят на работу. Теперь Вера попривыкла, освоилась, и ей легче. Главное, она по­няла, как надо работать на них, на завоевателей. Через день на ее долю выпадает «хозяйничать» — получать на двоих четыреста граммов хлеба, тайком от Нины, которая противится этому, выменивать харчи на свои платья. Ког­да хозяйничает Вера, ее подружка помогает профессору в его «частной клинике», как официально теперь зовется то, что раньше было просто квартирой. Часто Нина при­носит от профессора то картошку, то немного крупы, то банку консервов. Нередко докторша задерживается допозд­на, Вера беспокоится, не находит себе места и встречает подружку упреками. А та лишь посмеивается и извиня­ющимся тоном говорит, что много работы и что это не так опасно, как кажется,— до профессора рукой подать. Обычно кончается тем, что Нина «торжественно обещает» приходить аккуратно и... всякий раз нарушает клятву.