Трудная година - [9]

А Вера вспомнила, как часто она любовалась девчата­ми на строительстве театра. Те работали проворно и как бы шутя, все у них горело в руках, и со стороны казалось, что таскать кирпичи, раствор им легко и приятно. Впро­чем, поначалу Вере тоже было легко. Совсем не то она почувствовала, поработав часа три: усталость тяжелым плавленым свинцом разлилась но всему телу, руки болели, ломило в запястьях, а кожа на ладонях, казалось, горела. Вера прислонилась на минуту к стене, однако рыжий не­мец сразу же начал кричать на нее:

— Шнэль! Шнэль!

Все время он кричал: «Шнэль! Шнэль!» — и этот ко­роткий крик его напоминал собачий лай. Не хотелось отры­ваться от приятно холодящей стены, но немец вдруг ре­шительно двинулся в ее сторону, и пришлось браться за лопату.

Чернявая сказала:

— Делайте вид, будто вы все время работаете. Этот рыжий злой, как собака, и шкодливый. Его сменит италья­нец, и тогда будет легче.

И они теперь совсем не выпускали из рук лопат, но накладывали на носилки немного, только для вида, а шли с ними нарочно медленно. Так здесь поступали все. Однако Вере и это не помогло. Она смертельно устала. Ей каза­лось, что такая усталость от непривычки, оттого, что она никогда раньше же занималась физическим трудом, но лег­че от этой мысли не становилось, больше того, даже начала кружиться голова. День тянется, тянется... без конца! На­конец опять появился зондерфюрер, осмотрел место рабо­ты что-то пробормотал недовольно и заменил немца солда­том с черными живыми глазами и удивленно приподняты­ми такими же черными бровями. И глаза и брови были как бы нарисованы тушью.

— Ну, вот и итальянец,— сказала толстая женщина, повязанная по-деревенски платком.

И правда, все переменилось. Двигались лишь бы дви­гаться, подолгу стояли, опираясь на лопаты, разговари­вали, у кого было — перекусили малость. Итальянец не обращал на это внимания, он все время насвистывал какой-то легкий и быстрый мотивчик. Чернявая сняла свои рукавицы — руки у нее были маленькие, красивые, и мин­далины ногтей поблескивали лаком. Было приятно наблю­дать, как эти маленькие пальчики развязывают узелок, до­стают кусок хлеба — не больше, чем два спичечных ко­робка, сложенных вместе. У Веры же горели ладони, и хотелось есть. Почему она ничего не взяла, не попросила у старухи Шац? Вдруг чернявая протянула ей кусочек хлеба. Она держала его на ладони — маленький кусочек, а Вера глядела на него и не решалась взять.

— Берите, что вы,— сказала чернявая.— Наесться этим «пирожным» не наешься, но червячка заморишь.— И она открыто и как-то приятно улыбнулась.

Эта улыбка окончательно покорила Веру. Отказывать­ся было бы просто неловко, и она взяла. Стала есть: хлеб был очень вкусный. Прежде чем проглотить, Вера подолгу разжевывала каждый кусочек. Чернявая сказала:

— Я вас знаю, И мужа вашего встречала. Я — врач.

Вера глянула на нее. В этом взгляде был вопрос, и чернявая поняла его.

— Ну, а вы же архитектор, художник... — сказала она. — Я не могу работать у них врачом. В нашем деле симулировать нельзя, а добросовестно работать не позво­ляет совесть.— Голос ее изменился, стал сдержанно гнев­ным.— Если бы вы видели, что они наделали! Они повы­бросили больных, раненых из палат и заняли клинику под госпиталь. Профессор Кунцевич ничего не мог сделать. Местных отправили по домам, а раненых профессор за­брал к себе на квартиру. Он пожилой человек, и вот при­ходится после работы в клинике работать еще столько же у себя дома,— среди раненых несколько очень тяжелых... Многие из учениц помогают профессору... И я хожу на ночные дежурства, там, когда удается, в сенях и сплю.

— А вот же профессор ваш... работает у них? — как бы между прочим сказала Вера.

Маленькая женщина пожала плечами.

— Он пожилой человек, у него свои взгляды на жизнь. И потом — его заставили. Он же очень известная лич­ность! Профессор, неотъемлемая принадлежность этого города, как, скажем, наш театр. Его трудно не заметить.— И она снова улыбнулась.

В этой женщине, во всей ее фигуре было что-то такое, что тянуло к ней людей, в том числе и женщин. Что-то открытое, душевное, непосредственно-детское. И когда, наконец, кончился этот долгий день — день трудных испы­таний,— они пошли вместе. Вера уже знала, что Нина Политыко — врач и работала в той самой больнице, кото­рая обслуживала строителей театра, что задержалась она в городе не потому, что не имела возможности эвакуиро­ваться, а потому, что ее муж, работник обкома, не мог по­кинуть город раньше, чем... Тут она вдруг запнулась и, немного погодя, начала давать Вере советы: что надо сде­лать, чтобы завтра так не болело тело от работы, как и где получить хлебный паек. У низкой калитки в зеленой огра­де они распрощались. За этим забором, в деревянном доме, и жил профессор.

— Значит, ваш муж погиб?— спросила Вера.

Нина Политыко промолчала.

Через силу поднималась Вера по ступеням на второй этаж своего дома.

Никаких определенных мыслей, только воспоминания о том, как- чернявая держит на маленькой ладони кусок хлеба и как поблескивают миндалины наманикюренных ногтей. Вернее, это были и не воспоминания, а живая кар­тина, стоявшая перед глазами. И больше ничего, кроме усталости.