Тройка - [33]

Вдруг она очутилась на свету — она плыла вдоль длинной пещеры в стене канала, похожей на платформу станции метро. Она попыталась подплыть и взобраться на краешек платформы.

Послышались мужские крики и топот резиновых ботинок по мокрому камню. Подбежали двое работников канализации в резиновых комбинезонах и шахтерских касках, они попытались достать плот крючьями багров. Одному удалось подцепить край трубы, он потянул за нее, и остатки плота перевернулись, взлетели вверх и разбились о стену. Женщина окунулась в мерзкую ледяную жижу. Рукав халата зацепился за крюк, ткань стала расходиться по шву, но ее все-таки вытащили на площадку, где мужчины схватили ее черными резиновыми перчатками.

Они быстро говорили между собой на языке, которого она никогда не слышала. Показывали на ее лицо, руки. Судя по всему, они были поражены и обеспокоены. Разговор, как она узнала впоследствии, шел на испанском. Они нашли обрывки бумаги и попытались оттереть ими грязь с ее глаз и рта. Помогли — ей подняться на ноги, проверили, не сломаны ли кости.

Это были люди — канализационные рыбы. По краям рта у них свисали длинные усы, и у каждого был один добрый глаз. А то, что она приняла за шахтерские фонарики, на самом деле оказалось светящимися кисточками на концах стеблей, растущих у них на головах. Это были парии — самая низшая каста.

Они проводили ее ко входу в гелебетонный туннель правильной круглой формы, который мог вывести ее наружу, а затем вернулись к своей работе. Женщина пошла по туннелю.

Путь был освещен светящимся голубым мхом. Он прилипал к ногам, и они тоже начинали светиться. Она шла там долгие часы. Из разбрызгивателей над головой сочился туман и медленно расползался в голубом воздухе, затрудняя зрение. Капельки влаги, похожие на сапфиры, висели на шероховатых стенах. Потом воздух стал коричневым. Запах спор можно было почувствовать задолго до приближения к грибной ферме.

Туннель вывел в тусклую галерею, заставленную полками с землей, свисающими с потолка резиновыми шлангами и стальными цистернами на ржавых лесах.

В растрескавшейся каменистой почве росли грозди крупных белых грибов. Женщина съела парочку, выпила немного воды, стекавшей из крана, взобралась на полку и заснула.

Проснувшись, она прошла из первой галереи в следующую за ней. Затем последовала еще одна, и еще одна, все точные копии друг друга. Наконец попалась комната без грибов. Там стояли насосы, в которых журчала вода, и сферические баки янтарного цвета, установленные на алюминиевых стойках. Пол был из черной пемзы. Свет единственной голой лампочки отражался в лужах стоячей воды.

Она наклонилась посмотреть, как устроен насос, и ударилась головой о трубу. Выругалась.

Мягкий сладкий голос сказал из сумрака за спиной:

— Осторожно. Не пораньтесь.

Очень толстая старуха с длинными белыми волосами свисала вниз головой и наблюдала за ней добрыми глазами. Руки ее были скрещены под округлым, янтарным животом, а коричневые груди свисали на одном уровне с головой.

Она взглянула наверх. Старуха была накопительным баком. Все баки вокруг были на самом деле женщины. На входе она прошла мимо двух таких же. Теперь падшая женщина видела их всех, и некоторые стали тихо хихикать.

Она почувствовала головокружение и уселась на пол.

— Вы выглядите недокормленной, — заметила ближайшая женщина-моллюск.

— На грибах долго не протянешь, — сказала другая.

— Вы любите молоко?

Четыре дня на той подземной ферме они отпаивали ее молоком. Женщины-моллюски с бульканьем отрыгивали свое молоко в рот. Затем падшая женщина целовала их, и сладкое, как мед, молоко попадало из их твердых коричневых рылец ей в рот.

Но прошло четыре дня, потом еще четыре, и она оказалась вдали от того места, карабкаясь вдоль края старой штольни к ущербному солнцу Тахуатинсуйу. День она шла вдоль дороги. Ее халат весь пропитался потом, а губы потрескались от солнца. Целый день мимо проезжали телеги, которыми управляли мужчины. Ни один не остановился.

Она шла второй день, надеясь найти какой-нибудь город. Ногти расщепились, из носа текло. Опустив голову, она смотрела на бетон. Земля превратилась в выжженный кусок хлеба, приставший черным тестом к яркой металлической сковороде. Этот кусок, приставший к сковороде, был раскатан под колесами телег, у него был вкус опилок и бренди. Небо свисало грязными клочками с ржавых заклепок, как белье, выстиранное в грязной воде, а затем намотанное на палку и выбитое о бельевой камень. Gamine у camine[1].

И все это время она стояла на коленях у алтаря на станции. Поднявшись, она взяла с полки для подношений ванильную вафлю и засунула ее в рот.

Выйдя на улицу, пошла куда глаза глядят. Осторожно заглядывая в глаза мужчин. Encontre el camino a traves de la ciudad[2].

Некоторые из мужчин оглядывали ее, но никто не встречался с ней взглядом. Неужели сегодня ночью нет голодных и отчаянных?

Nadie me miro a los ojos. No se escucho ninguna voz[3].

И все шло так, как полагается. Потому что она была из избранных. Потому что она была рождена, чтобы ее не касались, а преклонялись перед ней. Она могла излечить больного или заразить здорового благочестием. Ее народ строил для нее алтари, и плевал на нее, и зажигал ей свечки, и сжигал ее на кострах, и умирал за нее, и убивал ее детей. Потому что так они привыкли.